Осторожно ощупывает он конверт. Там что-то лежит. Деньги! Они послали ему денег! Само письмо, по-видимому, не очень длинное, но в конверт еще что-то вложено, потолще.

Значит, Вернер все же решил ему помочь. В глубине души Куфальт никогда в это не верил. А Вернер оказался человеком порядочным, что бы там ни говорили. И за то, что он тогда, когда все случилось, рвал и метал от злости, на него теперь грех обижаться.

Ах, какая жизнь теперь начнется! Все пойдет как по маслу! Не придется терпеть никаких лишений, хотя, конечно, он будет очень и очень бережлив. И все же сможет пойти в кафе, а то и в бар…

Меньше тысячи марок они никак не могут прислать, потому что с меньшей суммой и начинать смешно. А через четыре-пять недель можно будет попросить уже более солидную сумму, скажем, три-четыре тысячи, и открыть собственное дело, к примеру, табачную лавку… Нет, не то…

В конверте вместо денег оказывается ключик, плоский такой ключик, от чемодана. Жаль… А письмо гласит:

Майский день по-прежнему излучает сияние, камера вся залита светом. Час прогулки. Со двора доносится шарканье ног.

— Держать дистанцию пять шагов! Держать дистанцию! — надрывается надзиратель. — Прекратить разговоры или подам рапорт!

Куфальт безучастно сидит с письмом в руке. Глаза его тупо уставились в одну точку.

Куфальт еще хорошо помнит, что случилось три-четыре года назад, когда Тильбург вышел на волю. В тюрьме он вел себя как все и ничем не выделялся из общей массы. И особо тяжкого преступления за ним не числилось, и срок отсидел обычный — не то два, не то три года. А что он за эти годы пережил и передумал, этого никто не знал. О таких вещах в тюрьме обычно не распространяются.

Так вот, этого Тильбурга в один прекрасный день выпустили. Но повел он себя после этого не так, как обычно ведут себя выпущенные на волю, — не напился и не провел первую ночь с девками, не стал метаться в поисках работы и комнаты, а прямиком махнул в Гамбург и купил себе револьвер.

Потом приехал обратно, послонялся возле тюрьмы и направился за город.

Когда он прошел по шоссе довольно большое расстояние и вышел на равнину, навстречу ему попался какой-то человек. Человек был ему незнаком, Тильбург его никогда в глаза не видел.

Тем не менее он вытащил револьвер и выстрелил в того. Попал в плечо, пуля раздробила кость, человек упал. Тильбург зашагал дальше.

Потом он встретил еще одного человека и в того тоже выстрелил, на этот раз попал в живот.

Спустя полчаса Тильбург увидел сельских жандармов, догонявших его на велосипедах. Быстро свернув с шоссе, он прямо по лугам побежал к крестьянскому хутору. Выстрелив несколько раз в воздух, он крикнул, чтобы хозяева не выходили из дома, и начал отстреливаться. Наконец-то ему выпал случай проявить себя тем, кем он себя, наверное, все эти годы ощущал в тюрьме: диким и злым зверем. И единственное объяснение, которое услышали от него на суде, звучало так: «Я был так зол на людей!»

Он подстрелил еще троих жандармов, прежде чем им удалось свалить его. Но его подштопали, чтобы было кого судить и запрятать за решетку на такой срок, после которого уже не выходят.

«В сущности, Тильбурга можно понять», — думает Куфальт, сидя у себя в камере с письмом в руке.

А несколько позже его посещает еще одна мысль: «Какой же я идиот! Уж это-то письмо мог бы спокойно оставить в стекляшке. А теперь что мне делать, если его хватятся?»

— Куфальт, в расчетную часть! — кричит надзиратель, появляясь в дверях.

— Слушаюсь, — отвечает Куфальт и медленно поднимается.

— Быстрее поворачивайся, парень, мне нужно обежать еще двадцать камер!

— Да, надзиратель у нас бегает, как лось, — замечает Куфальт.

— Так что давай, дуй сам к стекляшке. А я тут только…

Куфальт опять является в стекляшку. Главный надзиратель Руш поднимает голову от бумаг и пялится на него сквозь очки. И даже шевелит губами, но Куфальта так и не окликает.

«Ну и наделал я бед! Чемодан прибудет, а ключа-то и нет. То есть он у меня в кармане, но я не имею права его иметь. И даже не имею права знать, что чемодан должен прибыть. Влип по самые уши! Веселенькое начало для новой жизни! Лучше уж сидеть спокойно в камере и вязать сети, зная, что тридцать норм закреплены за мной!»

— Слушай, парень, — шепчет ему Бацке тут же, в стекляшке. — Видал, как я довел кастеляна? Чуть не лопнул из-за этих дырок!

— И теперь ты получишь новый костюм?

— Как пить дать! Сегодня после обеда мы с ним пойдем в город покупать. Платят попечители. А старый мне заштопают, я и его получу в придачу.

— С чего это он так подобрел?

— А чтобы я не разболтал про моль. Начальнички взбесятся, если прослышат, что в кладовых завелась моль. И прогонят его в три шеи, красную сволочь! — Бацке самодовольно ухмыляется. — А моли он все равно не найдет.

— Не найдет?

— А ты, парень, и впрямь поверил, что дырки от моли? Ну и болван же ты! Моль-то была из бутылочки.

— Как это — из бутылочки?

— Ты что, не видел, что ли, как я передал табак Бастелю? Мы с ним это дельце вместе провернули. А придумал я. Штаны у меня были старые, ну а выйти отсюда хотелось в приличной одежонке. Вот Бастель и покапал на мой костюм соляной кислотой из бутылочки, а дырки потом немного ножом потрепал и паутиной потер. Получилось натурально, не подкопаешься, любой бы купился.

— Только не наш кастелян…

— Именно он-то в первую голову! Он упрямый осел, сейчас же взбрыкивает, чуть что не по нем. Я все заранее рассчитал. С Рушем такой номер бы не прошел, тот взял бы лупу, стал бы думать, думать и додумался бы. А мне бы еще один срок навесили. Но с кастеляном…

— Если уважаемые господа из третьей категории закончили беседу, мы можем, пожалуй, проследовать к кассе, не так ли? — ехидничает надзиратель.

— Куда вы направитесь по выходе из тюрьмы, Куфальт? — спрашивает инспектор.

— В Гамбург.

— У вас там есть работа?

— Нет.

— У кого будете там жить?

— Еще не знаю.