В начале августа Фаллада приезжает в Фельдберг и сам следит за ремонтом дома, а иногда даже принимает в нем участие. Наконец 12 октября вся семья, состоящая теперь из четырех человек, переезжает в Карвиц. Через три дня писатель сообщает своему издателю: «Все мои папки и папочки расставлены, все письма написаны, мое чувство педантизма удовлетворено: завтра сажусь за „Пополам — или заложу“». 16 октября он вплотную приступает к работе над продолжением романа, к двенадцатой сцене шестой главы.
Фаллада пишет по шесть, по восемь, по десять, а иногда даже по двенадцать страниц в сутки, успевая после этого еще надиктовать четырнадцать, пятнадцать, а то и все шестнадцать страниц на машинку. Девятого ноября он посылает в издательство «сырой» вариант романа, затем перерабатывает его и 27 ноября отправляет готовую к печати рукопись. А ровно через неделю в Карвиц приходят первые листы корректуры.
Когда роман вышел, Эрнст фон Саломон признал, что это — «лучшая из всех книг о тюремной жизни». Так он сообщает в своих воспоминаниях, написанных лет пятнадцать спустя. Что ж, признание, пожалуй, более чем обоснованное: эту жизнь он познал на собственном опыте. Но почему и сегодняшний читатель, спустя более полувека, беря в руки эту книгу, верит, что все, рассказанное Фалладой — чистая правда, что так оно все и было, что такую книгу не мог написать человек, изучавший материал «по источникам»?
Биография писателя — по крайней мере, та ее часть, которая была известна широкой публике, — никак не подтверждала предположения, что Фаллада испытал все это на собственном опыте. А 15 апреля 1934 года он и сам заявил, что не собирается давать никаких пояснений по поводу его «Тюремной баланды», да «это было бы и глупо: придется либо рассказать читателям, как я „изучал вопрос“, либо лгать, и тогда меня на чем-нибудь поймают… Нет, чем меньше я буду распространяться о „Баланде“, тем лучше».
Однако факты и события, побудившие Фалладу написать «Пополам — или заложу», действительно имели место в его жизни, хотя и много лет назад. Рудольф Дитцен, «паршивая овца» из добропорядочной семьи, «блудный сын» чиновника немалого ранга, сорок лет «верноподданно» прослужившего отечеству, еще в юности считался психически неуравновешенным. Не везло ему с детства: то в очередной раз тяжело заболеет, то попадет в какую-то передрягу. На шестнадцатом году жизни этот мало общительный, но музыкально одаренный мальчик, ученик шестого класса гимназии, попадает в катастрофу. В следующем году переносит тиф, а в 1911 году его впервые помещают в неврологическую клинику. Осенью того же года он убил из пистолета своего товарища, с которым вместе решил добровольно уйти из жизни, для вида разыграв дуэль, и после этого без малого два года провел в различных санаториях.
Летом 1913 года двадцатилетний Рудольф Дитцен, успевший к тому времени окончить лишь семь классов гимназии, начал изучать сельскохозяйственное дело, завершил обучение в 1915 году и потом почти три года служил письмоводителем в усадьбе, «младшим научным ассистентом» в Палате земледелия одного из сельскохозяйственных районов и специалистом по разведению семенного картофеля в одном из аграрных учреждений в Берлине. Там-то Фаллада, еще в семнадцать лет решивший, что будет писателем, — уже тогда он написал свои первые стихи и сделал первые переводы — и начал писать роман «Юный Годешаль». Было это в июне 1917 года. А в июне 1919 года издательство «Ровольт» подписало с ним договор, и он… отправился в наркологическую клинику, потому что еще прошлой зимой пристрастился к морфию, и курс лечения еще продолжался, когда в феврале 1920 года он получил первые экземпляры своей только что изданной книги.
Выписали его весной, и он почти сразу снова начал принимать морфий. Снова попал в клинику и лишь в конце года еле живой добрался до остром Рюген, где жил его друг Ханс Кагельмахер, усердный землепашец, увлекавшийся астрологией и другими, мягко говоря, необычными вещами. Дитцен некоторое время спокойно жил у него в Гуддерице, работал «прислугой за все» в его усадьбе — и в течение 1921–1922 годов написал роман «Антон и Герда». Кагельмахер помог другу отвыкнуть от наркотика, но зато приучил к алкоголю, изготовил фальшивый аттестат зрелости, поскольку Дитцен не имел права на настоящий, и, кроме того, регулярно составлял ему гороскопы — а тот, конечно, верил…
Деньги к тому времени уже значительно обесценились, и Дитцену пришлось несколько раз наниматься на работу в крупные усадьбы; но платили ему там мало, денег на то, чтобы вести привычный образ жизни, не хватало, и осенью 1922 года произошел скандал: Дитцен, работавший тогда в поместье Нойшёнфельд в Бунцлау (Силезия), вывез и продал перекупщику часть урожая пшеницы. Дело раскрылось, и на Дитцена подали в суд. Впрочем, судебное разбирательство затянулось, и Дитцен между делом (с помощью кагельмахеровского фальшивого аттестата) устроился счетоводом в усадьбу Радах в Ноймарке. Инфляция меж тем достигла своего апогея, воровство стало обычным явлением, и Дитцену приходилось чаще исполнять обязанности ночного сторожа.
Тем временем суд присяжных города Бунцлау наконец вынес ему приговор: шесть месяцев тюремного заключения. Но Дитцен сумел утаить этот факт от своего работодателя, а полгода спустя — и от зерноторговца-оптовика Кипферлинга в бранденбургском городке Дроссене, у которого работал счетоводом до 15 апреля 1924 года. После этого он вернулся в Гуддериц, еще несколько недель дожидался повестки, получил ее и 20 июня явился в тюрьму своего родного города Грейфсвальда. из которой вышел 3 ноября, за семь недель до окончания положенного срока, и поехал обратно к Кагельмахеру.
Если бы он рассказал о той двойной жизни, которую вел тогда Дитцен-Фаллада, в одном из своих романов, ему бы вряд ли кто поверил: счетовод, писатель, заключенный, наркоман, потом алкоголик: человек вроде бы из обеспеченной семьи, которого судьба, однако, то и дело гонит с места на место, и, наконец, снова писатель, которого та же судьба постоянно заставляет браться за перо.
Грабеж среди бела дня, учиненный Дитценом в Нойшёнфельде, был еще у всех на памяти, когда Фаллада в декабре 1922 года подписывал договор на «Антона и Герду». Незадолго до того, как Дитцен предстал перед судом в городе Бунцлау, Фаллада читал в Радахе корректуру своего нового романа. Пока Дитцен проверял счета у Кипферлинга, Фаллада получал первые экземпляры своей книги, а потом и гонорар за нее, разделенный на ежемесячные выплаты по сто марок. Это был первый постоянный источник дохода после нескольких лет погони за неизменно обесценивавшимися деньгами. И наконец, пока Дитцен пилил дрова на лесопилке Грейфсвальдской тюрьмы, имя автора «Антона и Герды» поминали на страницах литературных журналов.
Когда же он вышел из заключения и дал о себе знать друзьям, одним из первых отозвался Франц Хессель, автор, переводчик и редактор «Ровольта». 20 ноября он написал Фалладе: «Хорошо, что Вы снова в порядке — здоровы, веселы и настроены по-деловому. Жду от Вас „Записок заключенного“. Буду рад включить их в „Дневники“ или куда-либо еще». И «Записки» действительно были! Вот только издать их было нельзя, потому что они носили чересчур личный характер.
В Грейфсвальдской тюрьме содержалось около семидесяти заключенных. Это были главным образом мелкие правонарушители, находившиеся под следствием или уже отбывавшие назначенный срок. Режим в тюрьме был довольно либеральный: уже на третий день пребывания там Дитцену разрешили «заниматься своим делом». 22 июня он начинает вести дневник, чтобы как можно точнее запечатлеть все особенности тюремного существования, и изучает все досконально, стараясь выяснить даже, присутствует ли у него самого в подсознании «чувство вины». Описывает он, конечно, и быт заключенных — то скупо, то, наоборот, в мельчайших деталях сообщает о работах, которые им приходилось выполнять, записывает приходящие в голову воспоминания, дает «портреты» сотоварищей и надзирателей, толкует увиденный сон и рассуждает о некоей библиотечной книге, одной из тех, брать которые разрешалось раз в неделю. К началу августа у него уже была рукопись на ста семидесяти восьми листах большого формата, без заглавия. Тогда она еще сохраняла характер дневника, но потом Дитцена сделали «кальфактором», времени писать у него стало немного, и второго сентября он снова прекращает свои записки. Эти записки не только свидетельствовали об острой наблюдательности и умении автора точно запечатлевать на бумаге все подмеченное: позже они стали для него богатейшим источником фактического материала, часть которого вошла в роман «Пополам — или заложу».