Гуль вздёрнул баян и попробовал было, как прежде, заиграть марш, чтобы все колотили руками по постелям в такт, но получилось нестройно, лениво. Юрка полинял в их глазах, и его слушали больше из вежливости. Он понял это и оборвал музыку на растянутом трезвучии. Спустил на землю баян, придержав его за ремень, бросил за щеку кусочек сибирской смолы, «серки», и стал жевать её, изображая лицом полное довольство собой и безразличие ко всему на свете. Потом присел на кровать к Ганшину и, понизив голос, сказал заговорщицки:
— Сева, ты за краски на меня не дуешься? Нет? Ну и молодец. Так тогда получилось… Хочешь, я от тебя Лене записку передам?
— Нет, что ты!
Кровь бросилась Ганшину в лицо. Откуда он-то знает? Неужели Маруля предала? Не хватало, чтобы шалый Юрка орал о его тайне на всех углах!
Честно говоря, он ещё с утра приготовил Ленке ответную записку, но всё не решался передать. Там было: «И я тоже. С.». Напугавшие его в первое мгновение слова Юрки минуту спустя показались не слишком страшными. «Ну, а если и так, — сказал он сам себе, — и что тут такого особенного?»
Перед обедом он подозвал Марулю, незаметно положил ей в карман халата клочок бумаги и пробормотал: «Ленке отдай». Маруля ничего не ответила и только засмеялась понимающе тихим мелким смешком.
Он долго не решался посмотреть в Ленкину сторону, а когда взглянул, уже не мог оторваться. Сияя ослепительными коричневыми глазами, Ленка смело, весело смотрела на него и даже, как ему показалось, чуть-чуть, едва заметно кивнула. Что это? Что с ним случилось? Теперь отступать некуда, они связаны навек. Но ведь любовь — это так стыдно! Ребята пронюхают — животики надорвут. А если до Изабеллы дойдёт? Вот будет история…
С этой минуты Севка потерял покой. У него впервые была тайна, которую он никому в целом свете, даже Игорю Поливанову, не решился бы открыть. Чувство лёгкости и смелой свободы оставило его. Бывало прежде, какая ни случись неприятность за день, ночь слизывала без остатка вчерашние огорчения и утро являлось омытым, безмятежным. Теперь Ганшин засыпал, уткнувшись в подушку, беспокойно и сладко думая о Ленке, а просыпался от смутной тревоги, сознавая, что с ним произошло что-то непоправимое.
Евгения Францевна перестилала постель, когда из-под простыни вылетела и упала на землю сложенная вчетверо бумажка. Она нагнулась, чтобы достать её, и развернула, близоруко щурясь.
— Сева, что это? Какая-то любовь тут…
Ганшин вскочил на локти, выхватил записку из рук Евги и быстро порвал её. Но было поздно. Ребята смотрели на него. Евга накинулась с попрёками на сумасбродного, недисциплинированного мальчишку, потерявшего всякое уважение к персоналу. У Ленки, которая с ужасом следила издали за этой сценой, щёки полыхнули пожаром. А Костя сказал громко, с растяжечкой:
— Тэ-эк-с! Ясненько. Севка втюрился в Бухрю.
— Жених и невеста, жених и невеста, — дурашливо завопил Жаба.
Вытаращил глаза Зацепа, ухмыльнулся Поливанов, и Ганшин почувствовал себя так, будто летит головой вниз в бездонный тёмный колодец… Стыду и отчаянию его не было границ.
— А Ленка-дура ещё хрюкает, — заметил Костя, насмешливо глянув в сторону девчачьего ряда.
— Она свинья, свинка-картинка! — подхватил, ликуя, Жаба.
— Ленка не свинья, Ленка… — неожиданно для себя выкрикнул вдруг Ганшин и задохнулся.
«Что я говорю, — пронеслось ужасом в его голове, — себя только выдал… защищать девчонку — ведь это конец… пропал, пропал…»
Некоторое время все молчали.
— Скажите, пожалуйста, какой рыцарь нашёлся, — нарушил паузу Костя. — Господин Арамис, не подобрали ли вы её кружевной платочек?.. Поливанов, ты что молчишь, объясни Ганшину, что он баба.
— Факт, баба, — смущённо поддакнул Игорь.
— А баб и бабников в Дурландии клеймят и презирают, — твёрдо заключил Костя.
Севка уже не отвечал, будто не слышал. Он лежал, отвернувшись от ребят, крепко сжав губы и стиснув кулаки.
С этой минуты Ганшин будто отломился от всех, уткнулся в книжку и замолчал. Шли дни, он почти ни с кем не разговаривал. И странно: оказалось, и так жить можно. О Ленке он старался не думать. К тому же её переставили в дальний конец ряда, где они уже не могли видеть друг друга. И лишь когда случайно их койки встречались около гипсовальной или по пути на рентген, они молча взглядывали друг на друга, как будто их соединяла в прошлом какая-то тайна.
Глава шестнадцатая
ЧТО ТАМ — ЗА ДОРОГОЙ?
— Сироты теперь Лёнечка с Майкой, — сказала она, ни к кому не обращаясь, и яростно задвигала щёткой под кроватью. — Вчера извещенье принесли… пропал без вести, с февраля не числится в списках части…
И она некрасиво, потешно захлюпала, прижимая платок ко рту.
Ребята молчали. Видеть, как плачут взрослые, было непривычно.
— Тётя Настя, — насупившись, выдавил из себя Ганшин, — мы вырастем, тоже на фронт пойдём, отомстим…
Ещё продолжая хлюпать, тётя Настя улыбнулась, сунула мокрый платок в карман и провела ладонью по волосам Севки против ёжика.
— Эх, вояки, — сказала она уже обычным голосом. — У меня к вам кермендация… (Она хотела сказать «рекомендация», но ребята её поняли — тётя Настя любила редкие слова.) Лежите лучше, учитесь лишь на «хорошо» и «отлично». А то, знаю вас, в одно ухо впускаете, в другое выпускаете. Майка моя весной к переводным испытаниям готовилась, так я ей говорю: «Майка, по книжке учись!» — а она что? На крылечке сидит и шпангарки готовит…
Тётя Настя отошла к девчонкам и стала протирать влажной тряпкой гнутые жёлтые трубки кроватей. А ребята заговорили о войне.
— Рёбушки, а что, если па фронт удрать? — неожиданно бухнул Жаба.
— Как на фронт-то, если мы ходить не умеем? — рассудительно возразил Игорь.
— А чего, будто я не вставал! Ведь только до станции допереть, чтобы не поймали, факт! А там ночью в товарные вагоны заберёмся, спрячемся и в Москву покатим. А от Москвы до фронта — раз плюнуть.
Мысль эта в первую секунду показалась всем дикой, тем более что родилась она в шальной голове Жабы. Но прошла минута, другая, и соблазнительное мечтание, гуляя с одной постели на другую, пожаром воспламенило воображение мальчишек.
— Попробовать можно, рёбушки, — солидно, будто взвесив что-то про себя, сказал Костя. — Только без трёпа — подготовиться, припасов собрать, достать карту… Кто побежит?
— Я как Костя, — насупившись, сказал Гришка.
— И я! И я!
Поливанов, хоть и крикнул заодно со всеми, тут же и засомневался. Рассудок говорил ему, что из опасной затеи ничего не получится. Как-нибудь да лопнет, уж тысячу раз бывало — наутро рассыплется сама собой. Хорошо, если скандала не выйдет, а то ещё застукают, накажут… Но поделиться сомнениями вслух он ни за что бы не решился. Будь что будет! Важно, что сейчас он как все. Ну, Жаба дурак. Но ведь и Костя бежит, а ведь уж Костя — не дурак…
Волна воодушевления и смутных надежд поволокла за собой Игоря, и он сказал, что готов бежать.
Зацепа заныл что-то невнятное — о свищике, перевязках.
— Садани ему от меня десятка два щелбанов… Да покрепче, с оттяжечкой, с сальцем, — попросил Костя Жабу.
Придвинувшись к Зацепе бортом кровати, Жаба с готовностью стал выполнять приказ.
Зацепа слабо повизгивал. Его голова в шишках, замазанных зелёнкой, моталась над подушкой. Взглянув на него, Костя брезгливо ухмыльнулся и велел отставить.
— Фиг с ним, пусть не бежит. Слабак, его ещё зашатает по дороге, да перевязки ему делай…
— И я не побегу, — негромко, но так, что все слышали, сказал Ганшин.