Оставив солдат на разгрузке оборудования, я пошел осматривать обвалившиеся перекрытия виадука, и прежде всего ту часть, где проходит вторая колея пути. Перебежал дорогу перед самым носом тяжело сопящего паровоза и очутился на заснеженном перроне. Он был пуст. Только одинокие дорожки, веером расходящиеся от дверей барака, говорили о присутствии кого-то. У входа в помещение вокзала я остановился, дотронулся до дверной ручки и резко толкнул дверь. Изнутри пахнуло махоркой. Понеслись звуки гармошки. Кто-то запел «Трех танкистов».

Сидящие на скамьях в зале ожидания советские солдаты встали и отдали честь.

Я постучал в дверь, на которой была вывеска «Дежурный по станции». Вошел в комнату, осмотрелся, ища старшего. Передо мной были одни женщины в зеленых гимнастерках. Одна из этих женщин сидела у стола, заставленного телефонами, держа сразу две трубки: одну у уха, другую в руке.

— Прага, минуточку обождите!

Быстрым движением она поднесла к уху другую трубку и милым, откуда-то знакомым мне голосом произнесла:

— Западная! Пропускаю состав номер 10150.

Кивнула и положила трубки. Подняла глаза, и какие-то секунды мы смотрели друг на друга.

Потом она подскочила ко мне и обхватила шею теплыми руками.

— Эдик, дорогой мой! Ты жив?

Я потерял дар речи и обнял ее.

Она схватила меня за руку и потянула в глубь комнаты, стала знакомить с подругами.

Телефоны звонили все сразу.

Я всматривался в лица девчат, а сердце сжималось. Ведь все это было совсем недавно. Мы ходили с Марусей в школу, любили друг друга. Потом началась война, и мы вместе пошли на фронт, защищали Киев. А теперь она здесь, капитан. Руководит движением, снабжает фронт, помогает сражающимся войскам. А поезда идут туда и обратно по единственной, может, уже не раз проклятой ею колее.

Телефоны на столе все звонили.

Маруся подняла трубку и звонким голосом проговорила:

— Да, Гданьская! Хорошо, принимаю!

И вдруг тишину разорвал резкий звук сирены.

Девушка помолчала несколько секунд, прислушалась, потом надела шапку и грустно улыбнулась мне.

— Дежурные — по местам! — скомандовала она. — Остальные в убежище!

Не успела она договорить, как где-то совсем рядом отозвались орудия. Помещение, казалось, наполнилось гулом. В воздухе стонали и выли тяжелые немецкие бомбардировщики. Стоя у окна, я наблюдал мигающие на голубом небе белые облачка разрывающихся снарядов. С огневых позиций зенитной артиллерии доносились тонкие женские голоса.

«Эти русские женщины мужественно сражаются», — подумал я.

Надо было немедленно возвращаться во взвод, чтобы отправить саперов в находившиеся поблизости блиндажи, которые остались после немцев. Еще раз посмотрев на девушку, я вышел на перрон. Прячась за развалинами, добежал до обрушившихся перекрытий. Увидев меня, солдаты заулыбались.

— Почему не в убежище?! — крикнул я.

Мой крик наверняка удивил их. Но они посмотрели на небо и все поняли: самолеты шли в направлении переправы. Я хорошо знал своих саперов. Это были смелые люди. «Задание будет выполнено досрочно», — решил я и стал карабкаться к сидевшему на металлическом перекрытии саперу Пенкайло. Сверху переправа была видна как на ладони. В голубое небо летели пучки огней, выбрасываемых из орудийных стволов.

Били орудия. Трещали крупнокалиберные пулеметы. Им со всех сторон переправы вторили станковые пулеметы. Над Вислой образовалась настоящая огневая завеса, которая, словно стена, вырастала перед летящими самолетами. Один с опущенным носом пытался даже пикировать, но, видимо, струсил, развернулся и пошел на запад. За ним ушли и другие.

Пенкайло, подняв вверх палец, сказал:

— Там, у зениток, русские девчата. Они не пропустят самолеты к нашей переправе.

Все стихло. Потом снова запели саперские пробойники. Теперь я уже не сомневался, что подготовительная работа скоро будет закончена и можно будет приступить к новому распределению заданий между саперами.

А здесь, как назло, поезд идет за поездом, локомотивы дымят, засыпая сажей глаза. Сапер Псуя увлекся работой. Сажа залепляет ему глаза, лезет в нос. Но он не обращает на это никакого внимания, только время от времени трет глаза руками и сердится. Вот он грозит поднятым вверх пробойником машинисту проезжающего мимо паровоза и орет что есть мочи:

— Ваня, поменьше копти!

Но машинист не слышит его слов, только улыбается, мимолетом показывая белые зубы. Сапер вместе с балками на минуту исчез в облаке черного дыма. Наконец дым пополз в сторону Белян, но глаза сапера все еще полны слез и сажи.

Он очень сердит на машиниста, но это быстро проходит, тем более что уже мчится следующий поезд.

— Сколько тебе еще надо пробить отверстий? — спрашиваю я.

Он оборачивается и считает.

— Если машинист перестанет дымить, работа продлится часа четыре.

Я взял пробойник, удобно уселся на бетонной балке и начал бить молотом, не обращая внимания на проезжавшие под нами поезда. Когда они приближались, я закрывал глаза и бил, бил, время от времени посматривая на вокзал: не смотрит ли случайно Маруся. Прошло четверть часа, а отверстия еще не было… Псуя незаметно придвинулся ближе. Посмотрел на меня и рассмеялся.

Я провел рукой по лицу. На пальцах осталась сажа. Мы засмеялись.

— Я быстрее, — проговорил он, отбирая у меня пробойник.

— Пожалуй, — ответил я и слез с пролета на перрон. Долго лазил по насыпи, по путям, по безлюдному заснеженному перрону. Издали наблюдал за работающими саперами. Волновался. Саперы были вконец измучены, и продуктивность их работы значительно упала. Только один Псуя не унывал.

Ночь скрыла повалившиеся пролеты виадука. Я прервал работу саперов и распорядился, чтобы взвод отправлялся на отдых. Саперы с неохотой покидали виадук. Когда они собрали инструменты и встали в строй для переклички, на виадуке стало совсем тихо. Только на другом берегу Вислы время от времени посвистывали паровозы.

Дым из вокзальных труб белой лентой лениво вился вверх. Сильный северо-восточный ветер, который дул весь день, вдруг прекратился.

Взвод шел размеренным шагом. Снег скрипел под ногами. Я еще раз огляделся. Мой взгляд задержался на бараке. Теперь я пожалел, что не сказал всего девушке. Успокоил себя тем, что сделаю ей сюрприз, очистив от обломков вторую колею. Наверняка обрадуется.

Еще несколько шагов — и мы оказались на другой стороне насыпи. Шли быстро, стремясь скорее вернуться на место своего расположения.

Мы миновали Банковую площадь, вышли на Маршалковскую, свернули в Видок, затем на Брацкую, прошли мимо одиноко торчащих развалин костела на площади Трех Крестов, и вот мы уже на Аллеях Уяздовских, у дома номер 28, где тогда размещался районный штаб разминирования Варшавы.

Я лег на кровать, подложил руки под голову и долго думал. Временами засыпал, но большую часть ночи крутился, переворачивался с боку на бок, вскакивал, ходил по комнате, как лунатик.

Утром мороз ослабел. Пошел сильный пушистый снег. Вскоре он покрыл все развалины, только кое-где торчали дымоходы обгоревших зданий. Саперы шли к вокзалу той же дорогой, что и вчера. С каждым метром свист поездов слышался все отчетливее. Когда мы подошли совсем близко, увидели, что сегодня их проходит больше, чем вчера. Началось активное движение. Еще не замирал в воздухе резкий сигнал проходящего поезда, а на горизонте уже появлялся второй, а как только и он исчезал за Вислой, со стороны Праги несся третий. Мы остановились. Со стороны Вислы надвигалась темная снежная туча.

Вдруг до нас долетел вой сирены, потом показался столб пыли. Взвившись вверх, он упал на стоящий взвод. Мимо нас с шумом пролетели три грузовика с красными флажками, до краев наполненные взрывчаткой и минами.

— Внимание! — успел я только крикнуть.

Взвод попятился назад и увяз в снегу. Саперы смотрели друг на друга. Их лица были сосредоточенны. Все сразу поняли, что взрывчатка и мины на грузовиках предназначены для нас. Когда после разгрузки автомобили исчезли за развалинами, виадук снова наполнился шумом и стуком саперских пробойников.