Следователи рвали на себе волосы. Дело, с поиском единственного, как оказалось, свидетеля, затягивалось.

Телицын в воровской среде считался авторитетом. Полностью «отвязанный» с детства, куражившийся тем, что заставлял мальчишек сосать свои гениталии, Телицын к тридцати пяти годам побывал на зоне не два, а четыре раза. На жизнь зарабатывал шулерством, на эти деньги кормил и семью. Убив должника, Виктор переступил следующую грань, значительно укрепив тем свой авторитет в криминальной среде. Теперь ему сам черт был не брат. Конечно, когда повязали в автобусе, испугался так, что даже расписаться под показаниями не мог, — так рука прыгала. А потом — ничего, оклемался. Картами он мог зарабатывать как на воле, так и в камере — одинаково. К тому же знал: свои не покинут, надолго сесть не дадут.

Так и получилось. Криминальная верхушка, специально выученные юристы очень сильно влияли на ход дела. Вопрос стоял в открытую: кто кого? Судебная система — против криминалитета. Поэтому, как только Петухов явился к жене Телицына и повинился, что он сдал ее мужа, маховик завертелся. Петухову предложили тут же скрыться, а его повинную суду о том, что он «оговорил» Телицына, с просьбой «не искать его» наутро жена Виктора лично представила защитнику.

Вообще же, хотя дело и казалось очевидным, в самой системе городского следствия на примере этого конкретного расследования наблюдались регулярные проколы и катастрофические несоответствия. Даже непонятно, как суд добрался все-таки до какого-то конца и приговора. Безалабернее расследование нельзя было провести. Не было, например, досконального описания трупа, протокола его опознания; невыясненными остались такие вопросы, как несоответствие одежды убитого и одежды, представленной следствию; куска брезента, в который был завернут труп, и брезента, который пропал у владельца гаража, где предположительно и разворачивались события. Потом вещдоки были вообще утеряны. Описание гаража Петуховым также не соответствовало действительности (впрочем, он мог ничего в тот момент и не замечать вокруг себя). Следственный эксперимент был проведен нечисто (Петухов не указал точно на гараж), «не помнил», куда в машине положили труп. Протокола допроса Петухова не существовало, глупость отпуска его на подписку казалась беспредельной… В общем, дело несколько раз отправлялось на доследование и рассматривалось в течение двух с половиной лет (пытались разыскивать Петухова); а за это время пропали куда-то все основные свидетели, и даже семья Копытовых, запуганная «соратниками» Телицына, выехала из города в неизвестном направлении…

От свидетеля, заявившего на суде, что он де в камере слышал, как Телицын хвастался тем, что «мочканул» должника, концы в воду, а сам пошел в отказ, потому что единственный свидетель протокол не подписал, а самого его никогда уже не найдут, — за версту несло липой, да и к концу следствия он также «успешно» исчез. Пропал и друг Ивана, знавший о его карточном долге; не нашли понятого, присутствовавшего при следственном эксперименте с Петуховым; а сам Петухов, похоже, либо уже два года гнил в земле, либо столько же кормил рыб, утопленный более надежно, чем Копытов.

Адвокат тянул дело как мог, то пытаясь доказать, что труп всплыл в неположенном месте (выше по течению), то что опознали его плохо и труп не тот (то есть не Копытов), что вообще труп более свежий, чем должно быть (не отделились «перчатки смерти») — и так далее и тому подобное, пытаясь запутать судопроизводство и вытянуть побольше денег из подсудимого.

Прокурор «по собственному почину» затребованный срок наказания снизил с десяти лет сначала до восьми, а потом вовсе предложил суду квалифицировать убийство Копытова как убийство без отягчающих обстоятельств, то есть не из корыстных целей, не из-за денег(!), а из личной неприязни, и «скостил» срок до пяти лет…

На том наконец и остановились: получил Телицын пять лет «строгача» и отпраздновал свою победу вместе с могучей своей поддержкой из криминального мира.

Мать украли

Деда Николая недели две как разбил паралич. Сначала перестала захватывать чашку рука, потом стала подгибаться нога. Два раза он пытался вставать с дивана, чтобы, далеко не ходя, пописать в ведерышко, и два раза падал — никогда с ним раньше такого не случалось. Хотя дед сам, первый, понял, что с ним что-то неладно, но все же хорохорился — не может, дескать, его никакая напасть взять (да и не привыкать ему уже было) — и сам продолжал кое-как добираться до стола и до уборной. А бабка Шура новыми симптомами и без того больного деда не очень-то и обеспокоилась. Говорила, что все пройдет, если она к похолодевшей и посиневшей руке мужа тряпку, пропитанную мочой, привяжет. Она и привязывала, хотя повязка ничуть не помогала. Но бабке было все равно: она была с похмелья, и ей казалось, что еще одна напасть к давней болезни деда ничего не добавит: у него уже лет пять как плохо действовали ноги. Ну не будет еще работать рука — и Бог с ней. А может, все и обойдется.

Протрезвев, бабка начала ухаживать за дедом по-прежнему: до уборной доволакивала, чашку подавала. А по поводу плохо действующей руки и ноги не беспокоилась: не считала это за паралич. И врача не вызывала: зачем? На дедке и так, словно на собаке, все заживает. А чтобы его врачу показать, надо ему хотя бы сраную жопу для начала замыть, а затолкать полуподвижного, закостенелого и упрямого мужика в ванну было проблемой. Он соглашался на это очень редко, мылся сам, не допуская бабку, а как уж он там помоется? Тяп-ляп да и все. Вот когда удастся его помыть, тогда и врача можно будет вызвать. А это, считай, недели две на уговоры уйдет; да и не любит Николай врачей, не позволяет их вызывать. Что ты с упрямым Дедом сделаешь!

Так — как ни в чем не бывало — бабушка Шура и продолжала жить, пока старшая дочь Настасья о недомогании отца не узнала и «скорую» ему на дом не вызвала. Пришлось деду Коле немытым врача принимать. И когда дочь с него стащила верхнюю рубаху, месячный запас перхоти так и посыпался со старика. Дед в чем ходил, в том и спал; мылся редко, а шелушился изрядно.

Но перед врачом он продолжал хорохориться — бодро встал: дескать, я совсем здоров, чего это вы приехали? Врач, издалека осмотрев его, запретил старику даже двигаться: нельзя. Хотя диагноз так и не поставил, пробурчав что-то себе под нос: ему-то, может, и было все понятно.

Но как же деду не двигаться! Дед Коля не такой. И он двигался куда хотел, пока мог. А через неделю совсем слег. Он лежал на раздвинутом по такому случаю широком диване, часто дрыгал почему-то правой ногой и вспоминал свою жизнь, начиная с детства. То, как, еще пацаном, придавил в деревне трактором девушку, и она стала от этого инвалидом. Видимо, сейчас он ее жалел. Рассказал об этом дочери — покаяться решил, что ли? И захотел вдруг написать книгу о своей богатой событиями жизни. Только поздненько уж спохватился…

Младшая дочь деда Николая, Клавдия, собиралась в это время уезжать в Пермь: задумала увезти детей к мужу. Не на летний отдых, потому что был лишь апрель и ребята учились, а насовсем.

Два года назад она сбежала из Перми, куда они с мужем ездили счастья искать, в родной город. У нее здесь оставалась хоть и плохенькая, но квартира. Думала, что муж, любя, рванет вслед за ней. (Она им помыкала всю жизнь — думала, во всяком случае, что помыкала). Но на этот раз просчиталась. Муж и не подумал последовать за благоверной, но решил, что руки у него теперь совсем развязаны. Может, даже Богу свечку поставил за такой подарок жены. Старшего сына он к осени благополучно отослал к Клавдии вместе с машиной, которая привезла мебель и прочий скарб. А младшего — к бабушке, своей матери, в Челябинск. И, пообещав Клавдии на старшего платить алименты, занялся устройством личной жизни.

Клавдия месяц-другой исправно получала деньги, но ее душила жаба: казалось ей, что Сечкин высылает своей матери денег гораздо больше, чем ей, оправдывая это содержанием младшего сына. А она хотела получать все. Так что месяца через два она собралась и рванула в Челябинск, где выкрала у бабки парнишку: боялась, что его так просто не отдадут. Но бабка в погоню не кинулась — так была ошарашена.