Однако вернемся к карнавалу. Простой народ, люди улицы, шатаются в эти дни по городу, подстраивая встречным и поперечным смешные, но необидные проказы. Горожане благонравные и степенные ходят друг к другу в гости и ведут веселые беседы; юные же кабальеро, — как того и требуют их зеленые года, не терпящие покоя и домоседства, — устраивают маскарады, с азартом играют, иной раз открыто на площадях, иной раз за закрытой дверью, или придумывают другие забавы, будоража себя и улицы города. А теперь выбирайте развлечение, подходящее нашему имени и званию.

Фабрисио. Все это убого в сравнении с тем, что проделывали мы, воспитанники университетов, где карнавал празднуется куда пышней и веселей, ведь школяры — самый подходящий народ для всяческой гульбы. Но, сообразуясь с теперешним нашим званием, разумнее всего, думаю, пригласить к ужину нашего друга и соседа дона Диего. Лучшего собеседника не найдешь. Прикажите звать его к нам, пока он не уговорился пойти к кому-нибудь другому.

Донья Петронила. Право, видно, что вы не галантный кавалер: ведь мы можем и должны пригласить и его супругу, нашу добрую приятельницу донью Маргариту; вы о ней даже не подумали, на ум вам пришел только дон Диего. И его я приглашу с великим удовольствием; но, если позволите, позовем лучше их обоих. Они такие нежные и любящие супруги, что друг без дружки никуда не пойдут.

Дон Диего. Мир дому сему! Есть кто живой? Найдется ли пристанище для двух приезжих?

Фабрисио. Мест нет, господа. Постояльцев и без вас хватает, а ужина на один зуб.

Донья Петронила. Добро пожаловать, дорогие соседи, ваши милости словно угадали, о чем мы говорили.

Фабрисио. Мы с доньей Петронилой как раз собирались послать звать ваши милости к нам. Но вы спросили, найдется ли место для бесприютных, и мне пришла на память одна история, сжатая, да густая.

Трактирщик из Борсегильи задумал женить сына, и в вечер свадьбы на постоялый двор нахлынуло видимо-невидимо гостей, учуявших, что тут будет весело и сытно. Все комнаты и кровати были заняты, многим не хватило места. Когда все легли спать, в ворота постучался еще один проезжий с просьбой приютить его на ночь. Ему отворили, но сказали, что все постели заняты. Тот все же упросил, чтобы его накормили ужином, присовокупив, что место для ночлега он сам себе найдет: пристроится за деньги в ногах у кого-нибудь из постояльцев. Поужинав, он пошел искать, кто бы пустил его к себе, и первая же комната, куда он вздумал войти, оказалась спальней, где уложили новобрачных. По воле случая приезжий постучался к ним в тот самый миг, когда они, с соизволения нашей пресвятой матери церкви, вступали в свои супружеские права. Потревоженный жених спросил, кто стучит и что надо, и когда ночной гость объяснил, что он бедный путник и ищет, кто бы уступил ему за деньги немного места на кровати, молодой ответил: «Ступай отсюда, друг, здесь места нет, мы и так стиснуты дальше некуда».

Донья Маргарита. Клянусь, господин доктор сегодня в самом карнавальном настроении. Пожалуй, в другое время из столь ученых уст вашу историйку грешно было бы слушать. Но сегодня сойдет; и не то услышим, особенно если придет Кастаньеда, у которого их целый мешок, одна другой забористей.

Дон Диего. Он уж непременно придет, я велел прислать его нынче вечером.

Фабрисио. Господа, пройдемте в гостиную, усядемся вокруг жаровни, а кто не сумеет вставить от себя в разговор что-нибудь веселенькое, не на кресле тому сидеть, а под вьючным седлом.

Дон Диего. Сегодня, стало быть, можно развязать язык. Слова господина доктора напомнили мне историйку того же сорта.

Некая дама весьма не жаловала одного из родственников своего мужа за то, что, бывая у них, он не раз говорил с ней вольно и неуважительно. Однажды, когда у супругов были в гостях знакомые дамы, явился и этот господин; хозяйка встретила его не слишком приветливо, а когда муж приказал подать гостю кресло, сеньора сказала: «Если он будет молчать, пусть ему подадут сиденье; но если намерен говорить, то — седло и уздечку».

Кастаньеда. Ей-богу, здесь кого-то произвели в мула под поклажу: ведь поминают седло и узду.

Дон Диего. А вот и Кастаньеда.

Донья Маргарита. Ты Кастаньеда?

Кастаньеда. Сперва скажите: ужин цел или уже съеден?

Донья Петронила. Съеден.

Кастаньеда. В таком случае, я не Кастаньеда, а солдат-дезертир. Оставайтесь с богом; я пошел.

Фабрисио. Да постой, дурак, не спеши. Мы еще не ужинали.

Кастаньеда. Тогда я Кастаньеда. Знаете про одного картежника?. Проиграв в один вечер все деньги, он пришел к приятелю и спрашивает: «Ты уже спишь?» Тот отвечает: «А что?» — «Если не спишь, дай денег взаймы, я попробую отыграться». — «Ну, тогда я сплю», — ответил тот. Вот и я: если вы уже съели ужин, то я не Кастаньеда.

Дон Диего. Садись с нами. Сегодня у тебя язычок из соли с перцем.

Кастаньеда. Рад, что вы это подметили. Когда поднесете чарочку, глядите, чтоб в вино не попало ни капли воды, а то соль растает, и я онемею.

Дон Диего. Если бы ты побывал сегодня на проповеди у нас в церкви, думать перестал бы о радостной чарочке, услышав, какие громы и молнии метал священник на карнавальные яства и пития.

Кастаньеда. Не знаю, что за проповедь вам читали, а в нашей церкви проповедник сморозил с кафедры такую глупость, какой мне еще не доводилось слышать.

Дон Диего. Не смей так говорить, дуралей; это тебе по собственному твоему невежеству показалось. Ученость господина проповедника тебе не по зубам. А скорее всего ты хочешь сбыть нам какую-нибудь прибаутку собственного изобретения как ошибку проповедника.

Фабрисио. Послушаем. Я тоже могу подкинуть парочку острот о проповедниках.

Кастаньеда. Приводя, уже не помню, по какому случаю, притчу о том, как Иисус Христос выгнал из храма торговцев скотом[366], преподобный отец выразился так: когда господь увидел, что святой храм осквернен торгашами и менялами, он сказал: «Грязные евреи, дьявол вас забери, дом божий вы посмели обратить в скотобойню?» И, взяв несколько веревок, оставшихся на распятии после служб на святой неделе, свил из них бич и разогнал осквернителей.

Фабрисио. Трудно поверить, чтобы духовное лицо могло сказать с кафедры что-либо подобное. Прихожане вечно сочиняют небылицы про своих пастырей.

Донья Маргарита. Не будем сейчас доискиваться, говорил это проповедник или не говорил; нам нужны сейчас не истины, а веселье. Пусть же дон Диего расскажет, что обещал.

Дон Диего. Один проповедник, повествуя о крестном пути Христа, приговаривал: «Видели бы вы, как безжалостно эти изверги терзали нежнейшее тело Искупителя и с какой небесной кротостью он говорил при каждом ударе бича: «Да будет так, во имя господа нашего Иисуса Христа».

Донья Маргарита. Это напоминает мне слова другого пастыря, читавшего проповедь в праздник благовещенья. Обращаясь к женщинам, он поучал нас: «И что же вы думаете, сеньоры прихожанки, за каким занятием застал ангел деву Марию, когда явился к ней с благой вестью? Думаете, может быть, она распевала сарабанды и чаконы, как водится у вашей сестры? Нет! Коленопреклоненная перед святым распятием, она молилась пресвятой матери божией!»

Фабрисио. В одном назидательном поучении о праведном Иове[367], которого никакими искушениями нельзя было заставить произнести хоть слово хулы на господа, говорилось, что, удивленный его стойкостью, Сатана воскликнул: «Господи, твоя воля! Неужели я так и не заставлю этого чертова болвана сказать про бога что-нибудь дельное!»

Донья Петронила. Моя история будет с деревенским привкусом, так как перед самым замужеством мне пришлось пожить в деревне. У одного крестьянина по имени Ордунья[368] пропал осел. Как-то, читая проповедь с кафедры, наш священник говорил о силе любви: что, мол, нет на свете человека, как бы он ни был суров и мужествен, который бы хоть раз в жизни не любил. Тут на середину церкви выходит с гордым видом какой-то мужлан, надутая деревенщина, и говорит: «Глядите все на меня: со мной этого в жисть не бывало, чтоб я в бабу втюрился». Тогда священник, обернувшись к хозяину пропавшей скотины, воскликнул: «Эй, Ордунья! Вот же стоит твой осел!»