Еще вчера, когда я письменно испрашивал дозволения к нему явиться, он ответил, что готов меня принять нынче в полдень. Итак, в назначенный час я подошел к его дому, где меня уже дожидался слуга, чтобы проводить наверх.

Внутренность дома производила самое отрадное впечатление; никакой пышности, все удивительно просто и благородно; слепки с античных статуй, стоящие на лестнице, напоминали о пристрастии хозяина дома к пластическим искусствам и греческой древности. Внизу несколько женщин, видимо, хлопотавших по хозяйству, сновали из комнаты в комнату. Доверчиво глядя большими глазами, ко мне подошел красивый мальчик, один из сыновей Оттилии.

Немного осмотревшись, я поднялся вместе с очень разговорчивым слугой на второй этаж. Он отворил дверь в комнату, перед порогом которой я должен был переступить надпись «Salve» — добрый знак гостеприимства. Через эту комнату он провел меня в другую, несколько более просторную, где и попросил подождать, покуда он доложит обо мне своему хозяину. Воздух здесь был прохладный и освежающий, на полу лежал ковер, красное канапе и такие же стулья придавали комнате веселый и радостный вид, в углу стоял рояль, на стенах висели рисунки и картины разного содержания и разной величины.

В открытую дверь видна была еще одна комната, также увешанная многочисленными картинами, через нее и направился слуга докладывать обо мне.

Я недолго ждал, покуда вышел Гёте в синем сюртуке и в туфлях. Какой величественный облик! Я был поражен. Но он тотчас же рассеял мое смущение несколькими ласковыми и приветливыми словами. Мы сели на софу. В счастливом замешательстве от его вида, от его близости, я почти ничего не мог сказать.

Он сразу заговорил о моей рукописи.

— Я сейчас словно бы вернулся от вас, все утро я читал вашу работу, она не нуждается в рекомендациях, ибо говорит сама за себя. — Потом он одобрительно отозвался о ясности изложения, о последовательности развития мысли и добавил, что все это хорошо продумано и зиждется на добротном фундаменте.

— Я хочу поскорее увидеть ее напечатанной и еще сегодня пошлю письмо Котта с верховой почтой, а завтра отправлю рукопись с почтовым дилижансом,

Я поблагодарил его словами и взглядом.

Потом мы заговорили о моей дальнейшей поездке. Я сказал, что моя цель — Рейнская область, там я хочу пожить в каком-нибудь спокойном уголке и поработать над чем-нибудь новым. Но сначала я хотел бы поехать в Иену и дождаться ответа господина фон Котта.

Гёте спросил, есть ли у меня знакомые в Иене, я ответил, что надеюсь представиться господину фон Кнебелю, в ответ он пообещал снабдить меня письмом и тем обеспечить мне наилучший прием.

— Ну, вот и хорошо, — сказал он еще, — если вы остановитесь в Йене, то мы будем близко, сможем друг к другу наведаться или написать, если возникнет надобность.

Мы долго сидели вместе в настроении покойном и дружелюбном. Я касался его колен, глядя на него, забывал обо всем, что хотел сказать, не мог вдосталь на него насмотреться. Лицо смуглое, энергическое, в морщинах, и каждая морщина исполнена выразительности. И столько в нем было благородной доброты и твердости, спокойствия и величия! Он говорил неторопливо и четко, такою представляешь себе речь престарелого монарха. Я чувствовал, что он покоится в себе самом, превыше всех людских славословий и порицаний. Неописуемо хорошо было мне подле него; на меня низошло успокоение, какое нисходит на человека, у которого после долгих трудов и упований наконец-то сбылось заветное желание.

Коснувшись в разговоре моего письма, он сказал, что я прав, утверждая: если кто умеет ясно разобраться в одном, значит, он и во многом другом разберется.

— Не знаю уж, как все это получается, — вдруг добавил он, — недавно я писал в Берлин, где у меня много добрых друзей, и почему-то вспомнил о вас.

При этом он тихо и ласково усмехнулся. Затем перечислил, что еще мне следует посмотреть в Веймаре, и сказал что попросит господина секретаря Крейтера меня сопровождать. Но прежде всего я должен воспользоваться случаем и посетить театр. Далее он спросил, где я остановился, добавил, что хочет еще раз меня повидать и пошлет за мною, когда у него выберется часок-другой.

Мы попрощались как друзья. Я был безмерно счастлив, ибо в каждом его слове сквозило благоволение и я чувствовал, что пришелся ему по душе.

Утром я получил собственноручную записку Гёте с приглашением прийти к нему. И опять с добрый час у него пробыл. Сегодня он был скор и решителен, как юноша, и показался мне совсем другим, чем вчера.

Он вышел ко мне с двумя толстыми книгами в руках.

— Жаль, — сказал он, — что вы не намерены задержаться здесь, нам следовало бы получше узнать друг друга. Я хочу почаще видеть вас и говорить с вами. Но поскольку Общее необозримо велико, я сразу же подумал о Частном, оно, как Tertium (Третье (лат.), послужит нам точкой соприкосновения. В этих двух томах «Франкфуртского ученого вестника» за 1772/73 год вы найдете почти все мои маленькие рецензии той поры. Они не подписаны, но вы достаточно знаете мой слог, мой образ мыслей и, конечно же, отыщете их среди прочих. Мне хочется, чтобы вы поближе ознакомились с этими юношескими работами и сказали мне, что вы о них думаете. Мне нужно знать, стоит ли включать их в следующее собрание моих сочинений. От меня они теперь уже слишком далеки, и я о них судить не берусь. Но вы, молодые, сразу поймете, представляют ли они интерес для вас и в какой мере могут быть полезны литературе в нынешнем ее состоянии. Я распорядился сделать с них списки, которые передам вам позднее, для сравнения с оригиналом. Внимательно просматривая эти рецензии, вы очень скоро выясните, не надо ли там и сям что-то немного сократить или подправить, не изменяя характера целого.

Я отвечал, что с большой охотою возьмусь за эту работу и что единственное, чего я хочу, — сделать ее в соответствии с его пожеланием.

— Немного освоившись с нею, — отвечал он, — вы убедитесь, что этот труд вам вполне по плечу, и дело пойдет само собою.

Далее он сообщил мне, что дней через восемь собирается отбыть в Мариенбад и очень хочет, чтобы я до тех пор остался в Веймаре и мы могли бы видеться, беседовать и ближе узнать друг друга.

— И еще мне бы хотелось, — добавил он, — чтобы вы пробыли в Иене не несколько дней или недель, а обосновались бы там на все лето, покуда я, к осени, не ворочусь из Мариенбада. Я вчера уже написал туда относительно квартиры для вас и прочего устройства; мне хочется, чтобы вам было приятно и удобно в Иене. Там вы найдете самые разнообразные источники и пособия для дальнейших занятий и вдобавок образованное, гостеприимное общество, не говоря уж о прекрасных окрестностях, по которым вы сможете сделать не менее пятидесяти самых разнообразных прогулок, очень приятных и располагающих к тихим размышлениям. У вас будет довольно досуга написать для себя кое-что новое, а заодно оказать и мне некоторое содействие.

Я ничего не мог возразить на столь благожелательное предложение и с радостью принял его. Когда я стал прощаться, Гёте был еще ласковее со мной и на послезавтра назначил мне час для продолжения беседы.

За эти дни я несколько раз посетил Гёте. Сегодня мы преимущественно говорили о делах. Кроме того, я сказал несколько слов касательно франкфуртских рецензий, назвав их отзвуками его академической поры; ему, видимо, пришлось по душе это выражение, и он наметил для меня точку зрения, с которой их следует рассматривать.

Затем он вручил мне первые одиннадцать тетрадей «Искусства и древности», чтобы я, наряду с франкфуртскими рецензиями, взял их с собой в Иену в качестве второй работы.

— Мне было бы очень желательно, — сказал он, — чтобы вы хорошенько изучили эти тетради и не только составили общий указатель содержания, но отметили бы что в них нельзя считать завершенным, тогда я бы сразу увидел, какие нити мне следует подхватить, чтобы прясть дальше. Это будет для меня большим облегчением, да и вы не останетесь внакладе, ибо, работая над литературным произведением, зорче вглядываешься в него, воспринимаешь его острее, чем когда читаешь просто так, для души.