Сату обернулся к Ахи Махмуду, пожал плечами: мол, ничего не поделаешь. И потянулся к ковровой суме, что висела у Махмуда через плечо. Тот снял суму и передал ее Сату, заторопившемуся вслед удалявшейся спине бейлербея.

Миновав телохранителей с тяжелыми булавами в руках, готовыми опуститься на голову любого ослушника, Сату вслед за Кара Баязидом-пашой вошел в султанское присутствие — диван. На покрытом ковром возвышении сидел, поджав под себя ноги, человек лет тридцати в отороченном собольим мехом халате. Несмотря на горевшие по углам жаровни, в диване было прохладно, — осень стояла промозглая. Черная клином бородка, длинный нос с горбинкой на переносице, узко посаженные миндалевидные глаза султана Гияседдина Эб-уль-Фетха Мехмеда бин Эбу-Езида эль-Киришчи, как официально титуловался Мехмед Челеби, поразили Сату сходством с Ахи Махмудом. Меж тем они были отличительными наследственными чертами османского семейства, равно как подагра, о коей говорили зябкость, желтоватая белизна кожи и чуть заметно утолщенные в суставах пальцы повелителя.

Вероятно, он только что закончил беседу с визирем. Отступая к выходу, лицом к султану, визирь едва не налетел спиной на воеводу.

Кара Баязид-паша был единственным из придворных, коему доступ к его величеству был открыт в любое время. Албанец по рождению, воспитанный в аджеми оджагы — школе будущих янычар, он выслужился при деде нынешнего султана — Мураде, а его сыном был назначен дядькой — воспитателем наследника. Именно он, Кара Баязид, — тогда еще не паша, ибо то был высший титул державы, — почуяв запах разгрома, умыкнул, как невесту, шестнадцатилетнего Мехмеда Челеби с поля Анкарской битвы и прискакал с ним в Амасью, что была назначена наследнику в удел.

С детства поднаторел Мехмед Челеби во всяческих кознях и интригах, что составляют главное содержание внутренней жизни каждого двора, малого или великого, и привык никому не доверять до конца, но в верности Кара Баязида не сомневался: дядьке повелителя была уготована та же судьба, что и его воспитаннику.

Кара Баязид-паша опустился на колени, Шейхоглу Сату последовал его примеру. Бейлербей поднес к губам полу султанского халата.

— Сей дервиш привез тебе послание, мой султан.

— Что за послание?

— Пожелал сказать об этом лишь тебе, мой повелитель. Сам знаешь, дервиши да ашики — народ упрямый. Вот я и решил, чтоб все сразу выяснить, представить его пред твои высочайшие очи, мой султан.

Мехмед Челеби простер украшенную перстнями руку:

— Говори!

Шейхоглу Сату положил перед собой кобуз, снял с плеча ковровую суму, вынул из нее книгу в сафьяновом переплете, положил на суму и протянул обеими руками к повелителю.

— Мой султан! Сей ученый труд посылает вашему величеству шейх Бедреддин Махмуд, сын кадия Симавне, — молвил он с глубоким поклоном.

Мехмед Челеби не шевельнулся. У воеводы при имени Бедреддина брови грозно сомкнулись над переносицей. Подбежал слуга, принял книгу из рук Сату.

— Чего изволит желать наш шейх? — спросил султан.

Сату снова склонился до земли.

— Приказано выразить вашему величеству глубочайшее почтение и испросить дозволения на паломничество к святым местам, поелику приближается месяц хаджа… Изволил испрашивать дозволения вашего величества остаться в Египте или Йемене, дабы растолковать тамошним улемам свое учение.

Султан глянул на воеводу. Воевода на султана.

— Ступай, — приказал султан. — Мы тебя покличем, если что…

— Слушаю и повинуюсь!

Держа перед собой кобуз, Шейхоглу Сату, пятясь, вышел из присутствия…

Вот уже несколько дней Мехмед Челеби пребывал в самом дурном расположении духа. Казалось, он должен быть доволен: после десяти лет беспрерывных сражений и смертных напастей стал единственным хозяином престола. Не выпуская из рук поводьев, еще два года потратил на подчинение удельных беев, коих восстановила в былых правах коварная степная лиса, как он называл про себя Тимура. Одних подачками, других силой оружия заставил признать себя верховным правителем турецких земель. Наказал мятежных беев Карамана, починил, а верней сказать, заново отстроил разрушенный дворец и мечеть отца в Бурсе. И наконец, расправился с непокорным Джунайдом — властителем земли айдынской, задумавшим сколотить свою собственную державу. Взял его в плен, назначил простым османским наместником в далекий Никополь, а на его место посадил своим эмиром Сулеймана, то бишь Александра Шишмановича, сына последнего царя Болгарии, принявшего мусульманство и пошедшего на службу к Османам. Словом, разоренная и ослабленная, но почти в тех же пределах, что и при его отце, Баязиде Молниеносном, была восстановлена держава Османов.

Сие событие Мехмед Челеби достойно отпраздновал вместе со старым императором Византии Мануилом, вернувшись из похода по берегам Эгейского моря. Император тоже возвратился из похода в Морею, где усмирял своих вассалов. Оба государя пировали на триреме Мануила. Позлащенное, украшенное алыми парусами царское судно поставили в порту Галлиполи, что был отвоеван османами у византийцев полвека назад, и двое суток вкушали изысканные греческие яства и вина. Распаляясь, глядели на плясуний и юных танцовщиков в прозрачных одеждах. Возлежа на коврах, слушали музыку, внимали песням на греческом и турецком, персидском и сербском языках, прославлявшим их удачу и могущество.

За свою не столь уж долгую жизнь Мехмед Челеби успел вдосталь навоеваться. По наследству от предков он был наделен необычным нюхом, хотя сам и не подозревал об этом. В походах его нос больше других страдал от пыли, конского пота, вони немытых тел, тошнотворно сладкого запаха разлагавшихся трупов. Теперь после всех побед мечтал он провести зиму в Эдирне среди своих жен и наложниц, с нетерпением предвкушал наслаждение от ароматов благовоний, коими уснащали себя обитательницы султанского гарема. Раздувая ноздри, мысленно вдыхал терпкий аромат волос своей любимой жены, дочери Дулкадира-бея. А что за радость была весною, приближенье которой он, как все Османы, потомки недавних кочевников, чуял кожей, выехать на горные выпасы к своим табунам, вволю поохотиться, а после отдыхать в пригородных садах в кругу сладкоречивых приближенных. Что за счастье дышать вольным воздухом, напоенным запахом тюльпанов и трав или тонким ароматом цветущих абрикосов и слив. Словом, пора, давно пора было не спеша вкушать радости жизни, которые в изобилии предоставляла в его распоряжение власть, доставшаяся в тяжких ратных трудах… И надо же было, чтоб через неделю после прибытия в столицу дошло до него известие: явился-де новый соперник, претендующий на державный престол. Из тимурского плена отпущен якобы его последний брат Мустафа, о коем со дня Анкарской битвы, целых тринадцать лет, не было ни слуху ни духу. По совету Баязида-паши объявил он брата своего самозванцем. Однако вряд ли сие могло помешать всем обиженным и недовольным сплотиться вокруг нового претендента. Значит, снова садись в седло и веди за собой войско… Что ж, ничего не поделать. Таков закон власти: она замешена на крови, и тот, кто хочет удержать ее, должен быть в любой момент готов к кровопролитию. Сия философическая мудрость, коей визирь пытался утешить своего государя, не принесла ему облегчения. Известно: философия помогает переживать чужие несчастья…

Когда посланец Бедреддина покинул государев диван, Мехмед Челеби спросил с мрачной усмешкой:

— Как скажешь, может, отпустим досточтимого шейха? Все одним врагом меньше…

Мехмед Челеби не мог простить Бедреддину, что тот принял пост кадиаскера у Мусы, самого опасного из всех поверженных им братьев-соперников. Кто, как не шейх Бедреддин, своей славой бескорыстного и справедливого подвижника и своими бесценными советами помог Мусе заручиться поддержкой конников-акынджи, привязанностью турецких и болгарских крестьян. Заменой продажных кадиев бедными, но честными муллами привлек он на сторону Мусы сердца низшего духовенства. Щедрой раздачей державной земли рядовым ленникам обеспечил Мусе их преданность. Мог ли запамятовать нынешний государь, что именно они, рядовые ленники-сипахи, акынджи и крестьянское ополчение, сведенные воедино и вдохновляемые молодыми муллами, нанесли ему под водительством Мусы такое поражение, коего не знал он за всю свою жизнь, и вынужден был спастись бегством за соленые воды, обратно в Анатолию. Благодарение Аллаху, что потворство рядовым ленникам да голодранцам землепашцам пришлось не по вкусу великим беям во главе с Эвреносом и его сыновьями. Не сидеть бы, пожалуй, Мехмеду Челеби на отцовском престоле, не приди ему на выручку великие беи, не поддержи его вдобавок император Мануил. Муса Челеби, подобно их отцу Баязиду, был подвержен приступам неуемного гнева, во время которых не слушал ничьих советов. Только Мусе и могло взбрести в голову в разгар войны с братом потребовать с Византии дань за три года и угрожать Мануилу силой оружия.