— Думаю, уехали. Дон близко. — Раич снял пилотку, потер красный след от нее на лбу и как-то по-особому долго и тщательно протирал околыш пилотки от грязи внутри.

Несколько десятков шагов прошли молча, загребая ссохшимися сапогами пыль.

Степь прочертили тени «юнкерсов». Казанцев выхватил ручной пулемет у проходившего мимо солдата, раскинул ему сошки на плечи, хлестанул по небу длинной очередью. «Юнкерсы» стали бомбить где-то впереди, и солдат, открыв зажатые ладонями уши, снова вскинул пулемет на плечо.

— Эй, служивые! — У свежей воронки сбоку дороги стоял дядько с брылем и сырой кленовой палкой в руках.

У ног его лежала корова. Корова доходила. Меж разбитых копыт дымились выпущенные из живота внутренности. По синему сычугу ползали большие зеленые мухи. Скребнув в затылке, дядько достал из-за голенища рыжих сапог нож, перерезал корове горло, открыл кровь.

— Ты чего же с нею теперь делать будешь? — спросили помогавшие солдаты.

— А что? — Дядько одел брыль, рукой с ножом в кулаке снял пот с бурого лица. — Так миром и съедим. Режьте себе на жарево.

— Погоди. Пусть хоть ногами дрыгать перестанет.

— Ты бы поставил уж и горилки цибарку.

— Он те поставит. — Длинношеий солдат в обмотках поднял голову к гудевшему небу. — Сколько ж у него самолетов этих?! Что саранча…

— У него и танков хватает.

— Эх!.. — вздох, соленое словцо.

— Сейчас бы кваску из погреба или вишен только с дерева, — помечтал Раич.

— Этой беде помогут в первом же хуторе. — Казанцев резко повернулся, тоскливо-диковато оглядел незнакомую местность, желтеющие разливы вытоптанных у дороги хлебов. — Хотя какая им радость поить нас квасом?

Когда солнце поднялось и заглянуло на дно степных теклин и промоин, полк свернул с дороги к ветвистой балке. Подходя к балке, солдаты издали стали поводить носами и самостоятельно ускоряли шаг.

За рыжими увалами поверх балки и укутанной пылью дорогой пронзительно сине мрели обдонские высоты.

12 июля, во второй половине того самого дня, когда Мария Курдюкова потеряла лодку при переправе, батальон Казанцева подошел к песчаным мелям у Вешек. Пески, вода, леса задонские — все резало блеском слезящиеся от солнца и пыли глаза. За желтыми холстами ржи и галечной россыпью хуторов в сухой мгле небо смыкалось с горизонтом, дышало покоем и безопасностью. А на песчаном бугре у Дона, в ревущем крошеве людей, машин и повозок, издали бросались в глаза две фигуры, энергично размахивавшие руками. У одного из них был огромный шест, по-видимому, оглобля, вывернутая из одноколки.

— Куда прешь! Куда прешь, цыплячья голова твоя! А ну, осади назад! Черепок расколю вдребезги!

Усатый дед в расхристанной рубахе из подсиненного холста, решивший проскочить под шумок со своей арбой, заверещал по-поросячьи, но волов сдал назад, уступая место артиллерийским тягачам.

— В песок по плечи вобью! — продолжал кричать огромный сержант уже на другого и потрясал оглоблей. По рябому, багровому лицу в три ручья катился пот. — Ничего не знаю! К майору! — прокричал он Казанцеву тем же голосом, ставшим, видимо, уже привычным здесь.

— Палочка у тебя! От одного вида заикой сделаешься.

— Га-а! — удивленно и осмысленно глянул вдруг сержант на Казанцева и вздохнул, как лошадь, которой только что отпустили подпруги. — Тут другого ничего не признают. — Жилы на шее сержанта вздулись, и рябое лицо снова приняло исступленное и злобное выражение. — А-а! Ты опять, короста липучая!..

С севера на мост заходила девятка «юнкерсов». Оглушительно ударили зенитки по обе стороны реки. Головной «юнкерс» включил сирену и свалился в пике, и весь огромный табор, жаждущий переправы, словно подхлестнутый этим воем, ринулся в узкую горловину к спуску. Затрещали оси телег, взревели моторы, отчаянно взвилось лошадиное ржание — и все эти звуки покрыл пронзительный визг бомб и вой сирен выходивших из пике «юнкерсов».

— Что-о? — повернулся к Казанцеву почерневший и оглохший майор, комендант переправы. — Помоги наладить, тогда и говорить будем…

К вечеру понемногу удалось рассосать пробку. Но очередная партия «юнкерсов» разнесла мост в щепки.

— Мы для них сверху, как мухи на стекле. Бьют и в орла, и в решку гады. — Комендант переправы выматерился сипло, помял на щетинистом горле кадык пальцами и, скользя по песку рыжими сапогами, стал спускаться вниз к своим саперам, которые, как муравьи, облепили уже рваное место, тюкали топорами, вжикали пилами.

Ночью, так и не переправившись, полк вместе с остатками дивизии вышел к станице Еланской. Не переправившись и там, двинулись дальше и 16 июля, во второй половине дня, достигли Дона у Серафимовича.

— Тут нужен человек боевитый и местный, чтобы ориентировался хорошо. — Пожилой грузный подполковник с полевыми петлицами на гимнастерке недовольно помял жесткий подбородок, посмотрел тяжелым взглядом на командира саперного батальона. — Риск большой: переплывать Дон. А язык нужен вот так, — подполковник чиркнул ребром черствой ладони по горлу.

— Нет у меня таких. — Майор с впалыми щеками и высоким лбом, сидевший за шатким столиком напротив подполковника, нервно забарабанил пальцами по столу.

— А Казанцев? — голос из угла.

— Что вы лезете ко мне с ним! — сердито дернул плечом комбат на голос. Подполковнику: — Мальчишка, Сергей Иванович. Я уже докладывал о нем. Прошлой осенью под Лихой Петренко-Спиноза в батальон привел его. На рост не смотрите.

Подполковник, касаясь руки майора, поскреб пятнышко на коробленой доске столешницы. Кому охота посылать на такой риск кого угодно. Так ведь нужно. Комдив молчит, а по всему вынашивает что-то. Тяжело, всем нутром, как это делают усталые лошади, подполковник вздохнул.

— Посылай этого, как его… Спинозу.

— Какой из него разведчик, Сергей Иванович, — скупо улыбнулся комбат. — Да и не местный он. Ничего не знает.

— Ну кого же? — Лоснящееся жиром, в крупных складках лицо подполковника сердито застывает.

От коптилки из снарядной гильзы по стенам и потолку мечутся угольные тени, клочьями оседает сажа. Подполковник покряхтел, покосился на свежие огурцы на подоконнике, на подозрительно мутную бутылку между ними. «С хлебом туго. Немец на Дону, а самогон гонят. Экие черти!» — подумал с досадой и спросил:

— А это какой Казанцев? Который танк сжег?.. Подавай на Ленина, чего ждешь.

— На орден Ленина вроде и многовато, — засомневался похожий больше на железнодорожного служащего комбат. — Проверить нужно. Взрыв слышали и огонь видели, а танка на месте утром не оказалось.

— Я и говорю: подавай на Ленина, дадут Знамя. Башня и сегодня в воде лежит?.. Какие ж тебе еще доказательства? — Подполковник выжидательно помолчал, сказал решительно: — Ну вот что, зови-ка ты своего Казанцева, посмотрим.

Андрей Казанцев между тем сидел под глиняной стеной хуторского клуба. Края неба лизали языки всполохов. Где-то далеко шел бой. Отсветы этих всполохов добирались до ковша Медведицы и терялись в дымных кострах Млечного Пути. Андрей до слезы в глазах засмотрелся на игру этих огней и почему-то вспомнил свой первый солдатский день…

Все началось с широкой ревущей дороги под станцией Лихая. Андрей с инженером МТС Гореловым на полуторке возвращался из Ростова. Ездили за запчастями на Сельмага. Под Лихой их задержали.

— Машина мобилизуется в армию, — категорично объявил пропыленный и прожаренный на солнце лейтенант с черными танковыми петлицами.

Горелов растопырился, заступил дорогу лейтенанту. Он немало был наслышан о нынешних дорогах, но для себя такого скоро не ожидал, Горелова отпихнули, и в канаву полетел новенький комбайновый мотор, за ним — коробка передач и все остальное, с таким трудом добытое в Ростове на Сельмаше.

Налетели «юнкерсы», завыли моторы, отчаянно заржали лошади. Все живое сыпануло в выгоревшую, без единого кустика степь.

Солдаты, лежа на спине, палили в небо. Рядом с Андреем стрелял желтоусый, давно небритый дядько, по всей видимости, недавний колхозник. Кончив стрелять, он отыскал дымившийся на кочке окурок, подмигнул Андрею: