Ребята и я сильно уставали на работе и не каждый вечер могли использовать для союзных встреч. Однако у каждого из нас создался свой круг знакомых и друзей. Помимо молодежи, окончившей десятилетку, в соседних деревнях было много крестьян, окончивших разные школы. Разговаривать с местными жителями было интересно; подавляющее большинство из них было определенно настроено против коммунизма. Немцы не мешали крестьянским работам. Можно только удивляться способности русских крестьян, которые, используя сохранившийся колхозный инвентарь и кое-где оставшихся лошадей и коров, засеяли почти всю пахотную землю. Озимые и яровые уже взошли и урожай обещал быть хорошим. Живя впроголодь, крестьяне только и надеялись на этот урожай.
Весна была в полном разгаре. Дни были длинные, и по вечерам крестьяне, хотя и уставшие после работы, охотно вели с нами разговоры. Еще ранее познакомившись с родственниками учителя, я часто заходил к ним, и мы в дружеской беседе проводили вечера. У него был младший брат, который в это время собирался жениться; старший служил в советской армии. Мне нравился старик-отец. Человек он был не очень образованный, но умница. Его политические воззрения были удивительно здравы и близки к нашим. Родился он в селе возле аэродрома и провел там всю жизнь. Рассказывал, как хорошо жила его семья до революции. Имели корову, лошадей, свиней. Изба, клуни, двор были в образцовом порядке. Да не только их семья, все село жило в довольстве. Коллективизация разорила всех.
Через семью учителя удалось войти в контакт со многими крестьянами. Разговоры на политические темы их не очень интересовали. Они ставили практические вопросы об устройстве сельского хозяйства, о земле, о сельскохозяйственном инвентаре, о праве собственности на все это. Выросши в крестьянской среде на Ставропольщине, я с детства любил сельское хозяйство, даже собирался поступить в сельскохозяйственный институт. Это мне помогло наладить контакт, который происходил как бы в случайных беседах и встречах. Когда собеседники видели, что ты разбираешься в сельском хозяйстве, устанавливалось доверие. Тогда можно было перейти к вопросам о формах собственности, о кооперации. Большинство высказывалось за частное хозяйство, но не представляло себе, как переход к нему можно осуществить в государственном масштабе. Пришлось напоминать о реформах Столыпина, из личного опыта рассказывать о хуторах на юге России. С учителем шел разговор в другой плоскости, о наших союзных делах.
Тем временем монтажные работы шли своим чередом. Петр пустил электростанцию в ход, и часть зданий на аэродроме была освещена. Предстояло провести линию к лагерю военнопленных. Никто из нас не имел понятия, как устанавливать столбы. Для земляных работ мне дали военнопленных. Охранял их какой-то немец из запаса, уже в годах. Я дал ему сигарет и сказал, что отвечаю за пленных, а он может спокойно сидеть в тени, — чему он был рад. Военнопленных я разделил на группы, снабдил их сигаретами и сказал, чтобы рыли ямы для столбов. Я посоветовал им не спешить с работой, но наблюдать за немцами и, если кто из них появится, показывать вид, что работают. Вскоре ко мне подошел один из пленных и говорит: «Ребята там роют ямы неправильно. Я когда-то работал на установке столбов». И рассказал, как надо рыть. Мне осталось лишь подтвердить, что он совершенно прав. Я дал ему сигарет и сказал, чтобы он показал ребятам, как правильно рыть.
Каждый день я получал несколько десятков военнопленных для земляных работ. Через некоторое время комендант лагеря и охрана привыкли к этому, и под мою ответственность давали мне столько людей, сколько нужно. Пленные любили работать со мной, так как знали, что подкормятся и покурят и почувствуют себя как бы на свободе. Я старался брать более слабых, чтобы их подкрепить. Пленные это знали и, когда я приходил брать на работу, иногда приводили совсем ослабевших, доходяг. Через несколько дней, подкормившись и окрепнув, они весело шли на работу. В соседних деревнях стало известно, что военнопленные работают вне лагеря, и что им можно приносить съестное. Немцы запрещали общение военнопленных с местными жителями, но я на это не обращал внимания. Просил только и пленных, и местных жителей быть осторожнее. Меня удивляло, как жившее впроголодь население каждый день находило продукты для военнопленных.
Администрация лагеря знала, что под моим руководством туда будет проводиться электричество. На территорию лагеря я свободно ходил, разговаривал с пленными и видел, в каких ужасных условиях они жили. В бараках стояли нары в два-три яруса, на них лежала солома без матрасов. Между нарами — узкие проходы. Наверху несколько небольших окон, с решеткой и колючей проволокой. В бараках полутьма и спертый воздух. Днем пленные могли выходить на двор, но внутри оставалось много изможденных, худых, обессиленных. Они лежали или сидели на нарах безразличные ко всему, в ожидании, когда можно будет влить в желудок очередную порцию баланды. Эти люди если и отвечали на вопросы, то нехотя и односложно.
Был я в маленьком бараке, где помещались четыре молодых врача, тоже пленные. Там находилась и амбулатория. На полках стояло немного медикаментов и перевязочного материала. Врачи выглядели крепче других пленных; наверно, их кормили лучше. Они были не особенно обременены своими обязанностями, сидели и разговаривали. Сказав, что я электротехник и пришел посмотреть, где надо провести электричество, я вступил с ними в разговор. Одет я был в военного покроя форму без погон, с нашивкой «Frommer und Scheller Elektrobau» на рукаве. На мой вопрос, много ли среди военнопленных больных, нуждающихся в медицинской помощи, мне ответили, что пленные нуждаются больше в питании, чем в медицинской помощи. Затем спросили, немец ли я и откуда так хорошо знаю русский язык. Я ответил, что югослав и работаю в частной немецкой фирме. Постепенно я перевел разговор на политику и спросил, какие недостатки в коммунистической системе. В один голос врачи ответили, что в коммунистической системе их нет, а вот в капиталистической — одни недостатки. Посыпались дешевые пропагандные примеры из советской прессы. Меня поразила такая вера в коммунистическую систему после четверти века кровавого эксперимента.
Однажды я зашел на кухню. Несколько огромных котлов, обложенных кирпичами, отапливались снизу дровами. Когда я пришел, в котлы засыпалась из мешков картошка не чищенная, не отобранная (частично гнилая) и немытая. Вода в котлах превратилась в грязную бурду. В нее бросали куски темного и немытого мяса. Заведующий кухней немец заискивающе крутился вокруг меня, по-видимому, надеясь, что за его любезность на кухне лучше будет проведено электричество. Я спросил его, почему в котлы бросается не отобранная и немытая картошка. Он стал меня уверять, что если ее будут отбирать и мыть, то много украдут. Я просил показать мне склад продуктов. В середине соседней с кухней части барака висели туши потемневшего конского мяса. По стенами и по углам лежала в мешках и в кучах картошка. Охлаждения не было. Некоторые туши, по-видимому, начинали портиться и издавали резкий запах, к которому примешивался запах гнилой картошки. Заведующий уверял меня, что всё находящееся здесь за три дня будет съедено, и прибудут новые картошка и мясо. Это было все, чем питались военнопленные.
Кроме немецкой охраны, в лагере были полицейские, отобранные из военнопленных. Сколько я их видел, у всех неприятные, откормленные лица. Я видел, как они обращались с пленными, зверски избивая их.
Первое столкновение с полицейским было после осмотра кухни. Во дворе я увидел, как группа пленных валялась в пыли, вырывая друг у друга какой-то предмет. (Выяснилось что это была кость, валявшаяся в мусоре). К пленным подбежал полицейский и стал избивать их своей дубинкой. Я не выдержал, схватил полицая за шиворот, и с силой рванул в сторону. Удивленный, увидя меня в форме, он стал оправдываться на ломаном немецком языке — что к мусору, мол, пленным не разрешается подходить. Я ответил ему по-русски: «Если ты посмеешь еще ударить кого нибудь здесь в лагере, я сотру тебя в порошок». Воспользовавшись замешательством, пленные вскочили на ноги и поспешно разошлись по баракам.