Отдалилось и сгладилось видение множества мертвецов — оно напоминало теперь гравюру Доре к «Божественной комедии» Данте, иллюстрация и не более того: мертвые уплыли вдаль по спирали, то появляясь, как неприятное головокружение, то исчезая. И тогда он услышал сонное дыхание женщины, оно его успокоило окончательно.

Сказка — если это страшная сказка — должна окончиться хорошо. Он думал о себе как о некоем третьем лице, герое сказки, способном страшную историю, не им сочиненную, додумать, досказать, досочинить до счастливого конца. Что такое счастье? Человечество так и не смогло ответить на этот вопрос. По-разному отвечали, и все не то… Ему надо искать собственный ответ. И никто ничего не подскажет, а ответ будет зависеть от того, как он усвоил лучшие законы человечества.

Его счастье было рядом — усталое, испуганное, нежное и слабое существо, чье сонное дыхание он слышал в мертвой тишине ночи. Что надо сделать, чтобы это дыхание не остыло и не замерло в черном стекле темноты, надвинувшейся на Землю? В закупоренной, впаянной во тьму комнате стало тесно, словно в маленьком воздушном пузырьке, застрявшем в вязкой аморфной массе. Пространство остывало, затвердевало стеклом.

Сдавливаемая со всех сторон могучими силами комната стала уменьшаться, превратилась в ящик и все сжималась и сжималась. Уже невозможно выпрямиться и повернуться и, наконец, пошевелиться негде. Он сидел скорчившись, поджав ноги и опустив голову. Трудно дышать… Не выбраться. Поздно. Тело уменьшалось, и сержант стал похож на маленького согбенного грустного человека, сидящего внутри игрушечного кубика. Чья-то рука пыталась вытащить его оттуда. Поздно! Поздно… Оставьте меня. Здесь неудобно сидеть, но мне не больно и не страшно, только грустно. Я не хочу превращаться снова в живого. Не хочу. Здесь нет ни живых, ни мертвых, ни людей, ни скорпионов — все они остались там, снаружи. А я внутри, внутри себя, не хочу туда. Здесь мало места, но мне достаточно, мне хватит. Здесь я один, и — хорошо. А они там, там, там…

— Откройте глаза! Проснитесь, ради бога! Он здесь!

— Кто? Где?

Сержант услышал собственный голос и превратился из игрушечного человечка в настоящего. Женщина робко трясла его за плечо, плавно и осторожно, скорее, баюкала, чем будила. Тоскливый утренний свет, еще не окрашенный солнцем, стоял в комнате.

— Проснитесь! Там пришел этот тип… Он вас зовет.

— Что ему надо? — сержант понял, что за «тип» пришел: со двора донесся крик Скорпиона: «Начальник! Выйди же сюда. Хватит спать!»

— Не знаю, чего он хочет. Я бы вас не будила, но он кричит и кричит… Не ходите туда!

— Вас он видел?

Женщина пожала плечами.

— Вы окно открывали?

— Да…

— Значит, видел. Спокойно. Сидите здесь. Сейчас узнаем, чего он хочет.

Прихватив автомат, сержант вышел в коридор и отворил балконную дверь. Скорпион стоял внизу, против входа в казарму, подняв голову.

«Быстро же он освоился в обстановке, — подумал сержант. — Это, конечно, разведка. Ну что ж… Постой! Значит, я напрасно «дезактивацией» занимался. Остаточной радиации, судя по виду Скорпиона, нет…»

— Доброе утро, сержант!

— Для кого как… — ответил сержант.

— Это верно. Прости. Не такое оно и доброе…

— Давай напрямик, Скорпион. Зачем пришел?

— О жизни надо потолковать…

— А чего о ней толковать? Вчера ты ее чуть не лишился. Думаю, что новая попытка решать подобные вопросы окончится для тебя печально.

Скорпион проглотил издевку.

— Ладно, сержант. Я знаю, что ты силен. Не об этом речь.

— А о чем?

— О том, что произошло. Ты можешь сказать, что случилось?

— Могу. А случилось вот что: ты покинул место, определенное тебе по закону, ты совершил побег. И я вправе применить оружие.

— Согласен. Но тебя же совесть замучит. Законов, о которых ты помянул, уже не существует.

— Ну, ну! Дальше! — сержант решил дослушать «версию» Скорпиона. — Куда делись законы? Кто их отменил?

— Война, сержант! Это война, сержант. И человечество, придумавшее всякие законы, — тю-тю! — перестаралось малость.

— Ты уверен, что это война?

— Так молчат же все! — Скорпион помахал отличным транзистором. Где он его успел раздобыть? — Молчат! Гробанулись гомосапиенсы. Мои, так называемые, преступления меркнут перед этим событием.

— Насколько я тебя понимаю, ты хочешь, чтобы я объявил амнистию?

— Я хочу, чтобы между нами больше не возникало недоразумений. Если можешь — возьми меня под стражу, охраняй. Я не окажу сопротивления. Можешь убить, если у тебя есть такое право, я опять же не буду сопротивляться. Ты прав был вчера, прав и сегодня. Вот и решай.

— Я уже решил.

Сержант помолчал. Молчал и Скорпион.

— Кроме вас в зоне есть живые?

— Нет. Все готовы, — ответил Скорпион. — Похоронить бы надо их.

— Вот и займись этим делом. Но до полудня из зоны не выходить.

— А тебе хватит этого времени?

— Хватит, — усмехнулся сержант. — Основное я сделал еще вчера. — И добавил: — Амнистия, временная амнистия, вступает в силу после полудня. И учти: увижу оружие — предупреждать не буду. Так что лучше не бери его в руки. И вообще приближаться ко мне и на пятьдесят шагов не стоит — я буду считать это нападением. Все ясно?

— Ясно.

— Радиоприемник оставь. Не твой он.

— Пожалуйста.

Скорпион ушел.

Сержант на секунду заглянул в комнату, ровно на столько, чтобы сказать:

— Не выходите из казармы, — и исчез.

Вернулся он часа через полтора, принес что-то в мешке. Потом ходил по казарме, делал непонятное для женщины, но ее и не интересовали его дела. Она снова погрузилась в состояние, близкое к шоковому. Апатия и равнодушие сковывали сознание. Она слышала, как сержант вошел в комнату. Только не повернулась, а лежала на кровати лицом к стене.

— Как вы думаете, что все-таки случилось? — сержант, видно, закончил хлопотливые дела и испытывал потребность в разговоре.

— Я бы сама хотела знать. Может, прав ваш утренний визитер: мир стоял у черты и переступил ее.

— Не похоже.

— А вы разве знаете, как все должно произойти?

— Не знаю. Но, мне кажется, не так. А не провалились мы в какую-нибудь черную дыру с антиизмерениями?

— Все может быть. Последние данные науки говорят, что так называемые измерения — условность, схема, весьма отдаленно напоминающая действительность. Но и подобная гипотеза может оказаться бредом или условностью. Мир бесконечен. А в бесконечности все возможно.

— Да, я знаю: в бесконечности и параллельные линии пересекаются. А вы верите в это?

— Во что? В то, что параллели пересекаются?

— В то, что в мире все возможно.

— Что значит верю? Наука это допускает.

— Прекрасно. Если наука допускает, то я, грешный, могу допустить, что из кладовой эзотерических знаний произошла утечка информации и кто-то по недоразумению или по злой воле воспользовался этим, в результате чего и произошло непонятное событие.

Она посмотрела на него с ужасом:

— Вы в своем уме?

— Пока да. Что будет дальше, не знаю. Чужого ума мне не надо, а свой постараюсь не потерять. Если он у меня есть, конечно.

«Господи, с чего это я рисуюсь, тумана напускаю? Чтобы она подумала: какой, мол, информированный мальчик. Дурак» — мысленно выругал себя сержант. А вслух спросил:

— Есть хотите? Прошло уже столько времени…

Она не расслышала. «Сколько прошло времени? Какого времени? Того или этого? Абсолютного или относительного? Имело ли время теперь прежнее значение? Этот странный солдат задает странные вопросы. Понимает ли он, что, если допустить то, что он сказал, все теряет смысл? Жизнь теряет смысл. Куда жить? Вперед? Назад? Тянуло назад, в прошлое, вперед в будущее не хотелось — там неизвестность, а сейчас… Что такое сейчас? Это почти никогда, во всяком случае сей — вроде настоящее, а час — уже прошлое. По инерции можно думать, что живешь порциями времени, определяющимися прошлым и будущим, но, по сути, все это беспрерывно и необратимо. Никто не может повторить того или иного состояния времени, лишь в бесконечности можно достичь любого желаемого результата». И ей показалось, что сходит с ума: только что заклинала эту самую бесконечность прекратить вот уже сутки длящийся кошмар — как ее желание стало исполняться.