- Здравствуйте.

 Я вздрогнул от неожиданности, услышав сзади голос. Девочка-подросток в коротком ситцевом платье, зеленоглазая, с веснушками-золотинками, появилась из кустов. В руках кружка с малиной.

 - Таня?

 Глаза ее округлились:

 - А откуда вы узнали?

 О Тане Гусевой не раз вспоминали Прокошенко: "Она для всех каревских стариков как внучка". Говорили о Тане мне и в школе, о том, что она помогает родителям, которые работают на ферме: отец - пастухом, мать - дояркой. Таня вместе с братом Сашей, восьмиклассником, ухаживала за группой коров, выполняла взрослую норму и при этом неплохо училась в школе. Я спросил у девочки, как она успевает учиться, работать да еще старикам помогать. Таня засмущалась и вместо ответа предложила:

 - Хотите малины с молоком, сейчас мамка как раз корову подоила.

 Дом Гусевых, обшитый тесом, покрашенный в зеленый цвет, стоит у пруда за усадьбой Мусоргских. Время было полуденное, и хозяйка, вернувшись с поля, процеживала молоко.

 - Проходите в сени, в избе у нас полы выкрашены,- сказала Нина Константиновна.- Летом с огородом и сеном забот полон рот, а хочется, чтобы в доме порядок был. К нам в деревню теперь со всего света люди едут.

 - Мам, я отнесу папке ягод,- сказала Таня.

 Выпив молока, я тоже пошел с девочкой. На холме у озера паслось стадо. Под кустами в тени стоял Анатолий Николаевич Гусев в традиционной для пастухов позе - опершись на палку.

 - Сильно жарко,- пожаловался пастух, когда мы поздоровались.- Всю траву пожгло нынче, приходится по кустам гонять скотину.

 Как водится, поговорили о погоде, о деревенских заботах и вспомнили нашего знаменитого земляка.

 - Я теперь о Мусоргском по радио и телевизору передачи не пропускаю. Сашку в музыкальную школу определил, баян ему купил,- говорил Гусев.- А вы что же, музыкой занимаетесь?

 Всякий раз, когда я заводил в деревне беседу, люди спрашивали о моей жизни. В этом простодушном любопытстве была не только заинтересованность личностью собеседника, а и свой расчет - за откровенность люди платили тем же, а потому приходилось исповедоваться. И уж коль мне выпало стать "экскурсоводом" по родным местам Мусоргского, есть смысл рассказать, как я пришел к музыке.

 В Великих Луках, где я вырос, в годы моего детства не было музыкальной школы. За четыре года войны не слышали ни радио, ни патефона. Да и пели люди редко. Если и случались застолицы, то собирались в основном женщины и затягивали грустные "Рябинушку", "Шумел камыш", "Хазбулат удалой". А в кругу сверстников-пацанов в ходу были популярные мелодии в примитивной уличной обработке.

 В первый раз я услышал настоящие лирические песни от девушек-зенитчиц, живших в соседней землянке. Пели они каждый день, так как бомбили наш город перед концом войны уже редко. Под трофейный перламутровый аккордеон звучали "Огонек", "В землянке", "Синий платочек"... Зенитчицам было около двадцати лет, и родом они были из Москвы. Эти концерты казались нам верхом совершенства, а сами девушки - в хромовых сапожках, в гимнастерках, туго перетянутых ремнями, в пилотках набекрень - воспринимались как представители неведомой красивой жизни.

 С той поры к тем песням, к аккордеону так и осталось благоговейное отношение.

 Война окончилась, девушки уехали, правда не все, у землянки осталась могила со звездочкой: в последнюю бомбежку налетело около семидесяти вражеских бомбардировщиков и погибло много военных и железнодорожников.

 На второй год после войны мы переехали из землянки в сборный финский домик. Наш поселок за эти домики прозвали "Финляндией", а жили в нем преимущественно железнодорожники. Пленные немцы, строившие соседние дома, работали без конвоя и заходили к новоселам. Встанет солдат у порога, заиграет на губной гармошке, и, хоть жили мы впроголодь, мать всегда делилась с музыкантом - то картофелиной, то оладьей из отрубей и жмыха.

 А вскоре произошло радостное событие - на улице появились монтеры с крюками, поставили столбы, навесили провода, и в нашей квартире заговорило радио. Черную тарелку репродуктора повесили, как икону, на самом видном месте. Наверное, с радио все и началось! Помнится, с каким нетерпением ждал я, когда должны были транслировать оперу. Садился верхом на стул, чтобы быть ближе к "тарелке", и, замирая, слушал знакомые слова диктора Ольги Высоцкой: "Сегодня мы транслируем из Большого театра Союза ССР оперу Чайковского... Роли исполняют..." Звучали имена: Лемешев, Козловский, Пирогов...

 С интересом слушал я симфоническую и инструментальную музыку, пианино, скрипку, виолончель, которых и в глаза-то не видел. Обычно домашние или друзья говорили: "Выключи, чтобы не бруяло".

 К шестнадцати годам с помощью радио я знал арии из многих опер и старался распевать потихоньку; не дай бог услышат - засмеют. "Евгения Онегина" обожал больше других, помнил почти все партии, хоры, оркестровые вступления...

 Но жизнь готовила мне другое. Отец, раненный в одну из бомбежек, с большим трудом устроил меня на железнодорожную станцию, где сам проработал почти сорок лет. Я был несовершеннолетний, и взяли меня на самую маленькую должность. Приходилось выметать балласт с платформ, очищать от навоза вагоны, в которых перевозили скот, долбить лед для вагонов-холодильников. И за все это получал, в переводе на новые деньги, тридцать рублей в месяц, да еще минус подоходные и заем. Доучиваться пришлось в вечерней школе. На уроках всегда хотелось спать - даже больше, чем есть. Впрочем, такова была обычная жизнь нашего поколения...

 До сих пор не могу понять, почему из всей нашей семьи, из всех друзей классическая музыка пленила только меня? Какая сила притягивала меня к ней? Я знал немало примеров, когда с детства прививают любовь к классике, отдают учиться в музыкальную школу, покупают дорогое пианино, водят на концерты, оперы, а воспитанник, став взрослым, начисто все забывает. И проживет человек, не понимая вечной музыки, созданной гениями...

 Пока мы с Гусевым вспоминали военное детство, подошел второй пастух, Василий Кондратьевич Сенютин, и сердито заметил:

 - Молодые нонче только и знают с магнитофоном ходить, птиц пугать! А вот кто будет коров пасти, когда мы помрем?

 Сенютин был на пенсии, и каждое лето бригадир упрашивал его поработать еще сезон. На каревской ферме не хватало людей. Гусевы тянули за троих. Нине Константиновне помогала доить мать-пенсионерка, дети Саша и Таня, но все равно работала она без выходных и отпусков. Чтобы последняя доярка не ушла, Гусеву всячески в совхозе ублажали: к каждому празднику награждали Почетными грамотами, избрали депутатом районного Совета, даже в партию уговорили вступить и зачислили в члены райкома.

 - Чины и звания эти мне ни к чему,- говорила Нина Константиновна,- лучше бы помощницу нашли да кормов побольше запасали, а то зимой коровы от голода ревут.

 Кормов вокруг было вдоволь. Но опять же не хватало людей, особенно механизаторов, чтобы заготавливать сено и силос. В Кареве кроме Гусевых жила только одна работоспособная семья Изотовых. Их дом, недавно срубленный, стоял в самом поэтичном месте над озером во ржи. Хлебное поле окружало усадьбу и тянулось по берегу. В ветреные дни по ржи, как и по воде, перекатывались волны.

 В этот дом в первый раз привел меня Виктор Изотов. В то лето он окончил десятилетку и остался работать в совхозе "Наумовский" трактористом, как и его отец. А мать ушла с фермы - отказали руки: типичная болезнь тех, кто много лет доил вручную.

 Когда мы с Виктором вечером пришли в дом, Мария Степановна встретила нас немногословно:

 - Давайте, мальцы, в баню - и за стол.

 На Псковщине обращение "мальцы" применяют для мужчин любого возраста.

 После ужина мы с Виктором поехали ловить рыбу на лодке, которую он сам мастерил с отцом. Я - на веслах, он - с удочкой. На открытом плесе разгулялись волны, подул сильный ветер и появились белые гребни. Лодку подкидывало, как на качелях. Виктор сел на мое место и приналег на весла. Я уже знал крутой нрав Жижицкого озера и боялся, как бы нас не угнало от берега. А Виктор переживал о другом: