«Дурят нашего брата, как хотят», – хмыкнул он мысленно и сразу же успокоился, приняв предложенные ему хозяевами правила игры. Он даже оглянулся назад, чтобы проверить мелькнувшее в голове предположение, и не удивился, не увидев того места, куда буквально несколько минут назад доставил их лифт. Там, куда он смотрел, расстилались все те же неизмеримые пространства: ландшафт, уходящий к далекому горизонту, и бесконечное, наполненное солнечным светом небо над ним. Поэтому в следующем «чуде», которое произошло с ними ровно через две минуты, Урванцев ничего чудесного уже не увидел, кроме замечательной техники и виртуозного искусства декораторов, создавших это истинное произведение искусства. Только что перед ними лежало уходящее вдаль без конца и края, бесконечное открытое пространство, а в следующее мгновение фигура идущего впереди офицера как‑то сразу потеряла четкость очертаний, «размылась», и он исчез, по‑видимому, пройдя сквозь какую‑то невидимую им преграду. Еще пара шагов, и сам Урванцев почувствовал на лице дуновение ветерка, плотность изменившего свое состояние воздуха и увидел вдруг, что они находятся уже не на «стеклянном мосту», а в огромном зале, материальность которого подчеркивалась монументальной, гораздо более земной – если можно так выразиться – архитектурой и материалами, использованными при его строительстве. По первому впечатлению это было похоже на внутреннее пространство какой‑нибудь земной церкви, Исаакиевского собора например. Полированный гранит и мрамор множества цветов и оттенков, сияющий снежной белизной куполообразный свод, витые колонны вдоль стен, образующие как бы два полукружия незавершенных анфилад, и огромное объемное панно прямо напротив того места, где остановились вошедшие.

«Впечатляет», – согласился Урванцев, бросив беглый взгляд вокруг, и, поскольку увиденный почти сразу же Виктор, шагнувший им навстречу от центра зала, находился еще достаточно далеко, снова перевел взгляд на панно, содержание которого – по первому впечатлению – чем‑то его зацепило.

Впрочем, если при первом – почти мимолетном – касании Урванцев этого не понял, то, посмотрев сейчас чуть более внимательно, обнаружил, что это и не панно было вовсе, а что‑то совершенное другое, ни на что виденное им раньше не похожее. Монументальное многокрасочное изображение, показавшееся Кириллу сначала чем‑то вроде огромной фрески или мозаики, на самом деле обладало глубиной и объемом, но главное «жило», в том смысле, что было исполнено движения, как стереофильм, но при этом, в отличие от любого фильма, было способно меняться в зависимости от того, как долго и на что именно ты смотришь. Такого чуда Урванцев здесь еще не видел, да и нигде больше тоже. Он даже не подозревал, что такое возможно, и нафантазировать себе такое не мог. Но в тот момент он обо всем этом даже не подумал, захваченный, очарованный, можно даже сказать, пораженный открывшимся перед ним невероятным зрелищем.

Это было что‑то вроде исторического полотна. Так, во всяком случае, ему показалось. Впечатление – при первом взгляде – было такое, что ты смотришь откуда‑то сверху на огромный, величественный и великолепный, хотя и непривычной архитектуры, амфитеатр, заполненный множеством роскошно одетых людей. Люди эти, однако, не сидели в ложах, как следовало бы ожидать по логике вещей, а стояли, устремив взгляды к центру композиции, которым, по общему впечатлению, являлся мраморный балкон – «или это называется ложа?» – нависавший над выложенной черным полированным камнем ареной. Балкон не имел никакого видимого ограждения, и потому на нем хорошо были видны несколько фигур, облаченных в белые одежды без украшений – «монахи, что ли?» – главным из которых, по всей видимости, был выступивший вперед высокий худощавый мужчина со смуглым властным лицом и короткими темными волосами.

Впрочем, люди в белых простых одеждах, действительно отдаленно напоминавших монашеские рясы, Урванцева совершенно не заинтересовали. Поскольку он не знал, кто они такие и почему стоят перед всеми остальными на этом величественном, из темно‑красного камня построенном балконе. Люди, застывшие на ярусах‑трибунах амфитеатра, казались ему гораздо более интересными. Тут Урванцев, собственно, и обнаружил все эти потрясающие особенности изображения. Стоило ему чуть пристальнее вглядеться в одну, случайным образом выбранную группу «зрителей», как – совершенно неожиданно для Урванцева – изображение стремительно, но плавно приблизилось к нему, так что можно стало рассмотреть не только то, что люди эти «живы», то есть двигаются, дышат, моргают, но и то, какое выражение написано на том или ином лице, какими драгоценными камнями украшены, скажем, эфесы их мечей, а большинство мужчин были при оружии, или какого именно цвета глаза и соски у невысокой светловолосой женщины в открытом («Ну совсем открытом!») голубом с темным серебром платье, шептавшей что‑то на ухо склонившемуся к ней знойному брюнету в золотом с пурпуром костюме, напомнившем Урванцеву что‑то индийское или, совсем наоборот, африканское.

«Да! – Это было единственное выражение, которое смог мысленно сформулировать потрясенный увиденным Урванцев. – Да!»

– Коронация королевы Нор, – сказал незаметно подошедший к ним Виктор. – День Благословения Вод, две тысячи девятьсот восемьдесят третий год от основания империи. Ты, Кирилл, вон туда посмотри. – И он указал Урванцеву пальцем, куда смотреть.

Там, куда показывал Виктор, Кирилл увидел большую группу мужчин, которые, несмотря на совершенно невероятную роскошь и вычурность своих нарядов, были все‑таки – по мгновенно возникшему у Кирилла чувству узнавания – несомненными военными. Так могли бы стоять на Октябрьском или Майском параде и старшие командиры РККА, хотя в Советском Союзе военачальники, конечно, так не одевались. Однако общее впечатление было именно такое. Более того, Кириллу неожиданно почудилось, что он где‑то уже видел такую – или почти такую – группу военных. Он попытался мысленно переодеть всех этих красавцев в шинели и богатырки и не удивился, вспомнив групповую фотографию старшего начкомсостава, сделанную на крымских учениях в двадцать девятом или тридцатом году. Только там – вот так же, почти в тех же позах – были сфотографированы Муравьев, Смирнов, Смилга и Миронов, ну и другие, разумеется, среди которых были, кажется, и расстрелянные позже Буденный и Эйдеман, а здесь стояли какие‑то незнакомые Урванцеву вельможи, звания и должности которых ему известны не были, хотя кое‑какие догадки при взгляде на композицию и мелькали.

Незнакомые?

«Вот ведь…» Как раз в это мгновение Урванцев понял, что имел в виду Виктор, обращая его внимание на эту именно группу в пух и прах разодетых вельмож. Он увидел Виктора. Как ни странно, Виктор Викентьевич тоже был здесь, среди героев «исторического полотна», стоял почти в центре группы, одетый в какой‑то невероятный кожаный камзол – черный с серебряным шитьем – с огромной жемчужиной в ухе и великолепным мечом на роскошной золотой перевязи, и читал какой‑то документ, который держал перед собой руками, затянутыми в шитые серебром кожаные перчатки.

– Каков?! – ухмыляясь, спросил Виктор, понявший, вероятно, по выражению лица Урванцева, что тот все, что требовалось, увидел и оценил.

– Так это не историческое полотно? – через силу спросил Кирилл, находившийся «под впечатлением».

– Ну как тебе сказать, комбриг, – задумчиво протянул Виктор. – В принципе, историческое. Нор ведь первая гегхская королева за две с половиной тысячи лет… Но, с другой стороны… Да это не так давно и произошло, всего‑то десять лет назад.

– А где эта королева? – спросил Урванцев, просто чтобы не молчать. Он еще не знал, как ко всему этому относиться и как все это переварить. По совести говоря, Виктор его опять почти играючи «бросил через плечо». Ошеломил, так сказать. И довольно сильно.

– Королева? – переспросил Виктор. – А вон она как раз выходит. Сейчас ее Вашум и коронует.

«Вашум? – удивленно отметил Урванцев. – Так это имя собственное?»