- Вы ошибаетесь в своих действиях, господин Фунтиков. Мы не заслуживаем подобного решения, и вы, пожалуй, поплатитесь за свои действия слишком дорого.
- Ну, что вы... я ведь исполняю не собственную волю. Будь моя воля, я бы вас, господин Розанов, повесил... А то приходится считаться с решением Стачкома. Ведите его!
Последним Гаудиц, Макака и Худоложкин по команде белого палача расстреляли Житникова ..
Под утро эсеровская летучка вернулась в Асхабад. Боевики высадились, не доезжая до станции, и разошлись по домам. Прощаясь с ними, Фунтиков напутствовал:
- О расстреле никому ни слова. Распускайте слух, что комиссаров вывезли в Ташкент, в Индию, в Персию...
Макака возвратился домой на рассвете. В комнату не вошел, лег на голый топчан во дворе. Страх от содеянного в Мерве и этой ночью в Аннау сковал его душу. «Надо напиться самогонки, тогда будет легче»,- подумал он, встал и вошел в сени, чтобы спуститься в погреб. Но едва он переступил порог - столкнулся с матерью и, не узнав ее, с криком отскочил в сторону.
- Убьют и тебя, Вася, - заплакала она. - Убьют, как и Павла... Пашку-то схоронили, а он мне спать не дает, все время перед глазами стоит. Вы же с Фунтиковым его и порешили! Может, твоя пуля и попала ему в глаз.
- Да перестань ты, мать! Что ты завываешь, как ведьма?! Соседей разбудишь... Причем тут Фунтиков, когда большевики свернули ему мозги набекрень. Не пошел бы Пашка в Красную гвардию - жив бы сейчас был. Лесовский его уволок да под пулю подставил, а сам, курва, где-то спрятался. Весь город мы обыскали - нигде нет. Ох, как бы я поиздевался над ним, если б он попался мне в руки!
Марья Ивановна то тихонько завывала, то всхлипывала, а Макака смотрел на нее, и вспоминал, как привезли они в тарантасе с Гаудицем мертвого Павла, как насчет гроба хлопотали, а потом, когда пошли к батюшке Тимофею, тот оскорбился: «Ни в жисть не буду отпевать красного антихриста, хоть и друг мне Игнат Макаров. Пусть его сатана отпевает, или вон комиссары, которые в подвале сидят!»
Марья Ивановна, посрамленная попом за то, что отдала свое родимое чадо в руки «антихристам», в ногах у него валялась, волосы на себе рвала. А потом вместе с попом Быковым и своим Игнатом ходила несколько раз к подвалу и с воплями хулила комиссаров: «Да пропадите вы пропадом, безбожники! Вы отняли душу у сына мово, а самого смертушке отдали! Да чтоб вам, нехристям окаянным, не видеть белого свету!» Батюшка Тимофей науськивал ее: «Так их, так, раба Марья... Только ненавистью к идолам и очистишь свою душу!»
Перед тем как вынести гроб с погибшим красногвардейцем Макаровым, поп старательно махал над ним кадилом и приговаривал: «Изыди из раба божьего Павла большевистская скверна, поселись в нем сызнова дух ангельский...» Отошла вроде бы Марья, отплакалась, но вот опять душат слезы ее.
- Перестань, перестань, мать, бельма-то тереть - ослепнешь! - еще разок прикрикнул на нее сын и спустился в погреб. Вылез оттуда с полной бутылью самогона.
- Ты чой-то надумал, Вася?! Ты чой-то надумал? Траур у нас в доме ужо, а ты за бутылку схватился! Отец, вставай-ка, да образумь его! - Марья Ивановна кинулась в комнату, таща за руку Игната. - Ты погляди на него, старик, до чего додумался, хулюган-бродяга!
- Хулюган и есть, - сонно уставившись на бутыль, поставленную сыном на стол, заворчал Игнат. - Войну большевикам объявили - тут трезвые головы нужны, а они к кишмишовке прикладываются. Думают, на пьяную голову дорога к атаману Дутову станет короче!
- Да замолчите вы, не каркайте! - Макака наполнил стакан и выпил в три глотка. Вытер губы запястьем и еще налил.
- А ну, марш из дому! - Игнат замахнулся костылем.
- Но-но, батя... Ты это самое - руки-то не распускай! А то ведь и я могу... Раз пью, значит, есть за что. Комиссаров нынче всех - то ли в Ташкент, то ли в Индию спровадили. Ни сегодня-завтра англичан будем встречать, они помогут нам в войне с большевиками. - Он наполнил еще один стакан и опять в три глотка опорожнил его.
- Да будет тебе - сгоришь! - кинулась к нему мать.
- Все, все...
Он ушел во двор, лег на топчан и сразу уснул.
В полдень Макака зашел в железнодорожный парк. Возле старого обшарпанного кабака увидел столпившихся мужиков. «Вот тебе и на! - подумал радостно. - Пока комиссары правили - ни капли спиртного нигде не продавали, а Фунт наш молодец - сразу устранил эту несправедливость». Подойдя ближе, Макака увидел огромную бочку с разливным вином, и армянина Хайка на ней. Продавец, орудуя черпаком, только успевал наполнять подставленные стаканы и кружки. Макака взял у слесаря Богаткина кружку, наполнил ее, расплатился и выпил. Богаткин,, прищурившись, спросил у Макаки:
- Чой-то вчера вечером топтались на перроне? Говорят, ездили ночью куда-то в степь Гаудиц, Герман, Худоложкин... Слух идет, будто бы вы комиссаров порешили.
- Да брось ты, - отмахнулся Макака. - Кто же верит в наше время слухам! - Он вынул массивный серебряный портсигар, забыв о том, что вчера достал его из кармана убитого комиссара Телия.
- О! - удивленно вскрикнул Богаткин. - А портсигар-то у тебя комиссарский. Я сам много раз видел эту штучку в руках Виссариона Тадиозовича, когда его паровоз ремонтировал. Закуривал не раз из этого портсигара!
Стоявшие рядом деповцы мгновенно окружили Макаку. Видя их сердитые, сверлящие взгляды, он заметно перетрусил, побледнел.
- Да мало ли таких портсигаров...
- А ну, дай. - Богаткин выхватил из рук Макаки портсигар и прочитал на крышке: «Дорогому Виссариону от брата, в день рождения».
- Ну-ка ты, боевичок, рассказывай все, как было,- Степан Иванов, деповский слесарь, сдавил пальцами, словно клешнями, шею Макаке. - Выкладывай, выкладывай...
Макака от боли присел, попытался вырваться, но Иванов цепко держал его.
- Расскажу, отпустите, - корчась от боли, выдавил из себя Макака.
Слух о расстреле асхабадских комиссаров распространился по городу с молниеносной быстротой. О расправе над ними говорили в каждом доме, на каждом перекрестке. Когда Мария Тихоновна Житникова услышала об этом от соседки, то не поверила, хотя заныло, заболело сердце, обливаясь кровью. «Да как же так?!- говорила она себе самой, торопясь в железнодорожную слободку, к кирпичному дому с подвалом, где еще вчера вечером сидели комиссары. - Да не может быть... Суток еще не прошло, как ушла я от Яши! Вроде бы ничего не предвиделось страшного. Люди все говорили - подержат да выпустят. И охрана позволяла войти в подвал, никто не ругал даже. А Яков Ефимыч и вовсе был спокоен - шутил даже. Детишек то одного, то другого на коленки сажал, радовался...» Мария Тихоновна, задыхаясь от быстрой ходьбы и от предчувствия неотвратимой беды, перебежала около вокзала через железнодорожные пути, быстрым шагом подошла к кирпичному дому и отпрянула. Двери на замке, никого рядом нет. Заглянула в низкое окно подвала - там тишина.
- Яша! - окликнула она срывающимся голосом. - Яков Ефимыч, ты здеся - отзовись! - Никто не откликнулся, и Мария Тихоновна, опустившись на колени, запричитала обреченно: - Яшенька, родненький мой! Яшенька, где же ты! Куда они вас всех увезли?!- Мария Тихоновна встала, ища глазами кого-нибудь, кто бы мог сказать ей, куда подевались арестованные, и увидела проходящих женщин.
- Бабоньки, родные мои, да что же это! Да как же так! Неужто и вправду расстреляли всех?
- Эх, милая, да не поздно ли ты всполошилась, - с участием отозвалась одна из женщин. - Ночью же их увезли - люди видели, как сажали в вагон.
Другая женщина, покачав головой, посоветовала:
- Ты к этому ироду сходи... к Фунтикову... Он теперь самый главный. Он вчера из Мерва приехал - и сразу с ног на голову все перевернул. Кое-кто из наших, хитровских, видел, как увозили комиссаров, да не узнали- куда и зачем. С утра люди гутарили, будто в Ташкент всех повезли, а к обеду на другой лад заговорили... Ты сходи, сходи к Фунтикову.
- А где ж он живет-то? - Мария Тихоновна огляделась по сторонам: вокруг стояли кирпичные особняки с железными воротами.