— Одни догадки. Но ведомо мне, что она сбежала из Вероны, когда Генрих воевал с графиней Тосканской.

   — И где теперь император?

   — Архиепископ Гартвиг сказал, что он якобы пошёл морем на Тоскану. В Генуе у него был флот.

   — Он идёт с войском?

   — Сказал Гартвиг, что в Вероне лазутчики не видели войска, но там оказалось много монахов.

   — Христово воинство? И ты поверил тому? — Тёмно-карие глаза папы смотрели на Риньеро строго.

   — Я в смятении, святейший.

   — И хорошо. — Папа Урбан задумался. Он попытался вспомнить, когда супруги императоров приходили в Рим с покаянием. И память подсказала, что подобного он не знает. Даже императрица Берта, у которой были причины искать защиты у папского престола, не появлялась в Риме. Риньеро он сказал: — Я приму её в Чистый четверг после полуденной мессы.

   — Спасибо, верховный понтифик.

   — Теперь иди. Господь зовёт меня к делам.

Кардинал склонился к руке папы, поцеловал её и с низким поклоном удалился.

До Чистого четверга оставалось два дня, и Риньеро принял сие за добрый знак. Так оно и будет. Но ранним утром в четверг между папой и императрицей возникла третья сила. И всем, кто болел за Евпраксию, пришлось пережить немало тревожных часов.

Ночью в устье реки Тибр вошли под вёслами семь скидий, и на рассвете в виду Рима пристали к берегу. С головной скидии сошли человек тридцать и направились к городу. Спустя час и остальные прибывшие покинули шесть скидий. Их было более двухсот человек, все в чёрных плащах с капюшонами. Они без единого звука, словно тени, ушли следом, за первым отрядом. Когда уже совсем рассвело, малый отряд подошёл к холму Латеран, на котором возвышались папский дворец и базилика, построенные ещё три века назад во времена папы Константина I. Дворец окружали не менее величественные храмы и палаты, возведённые в позднее время. Всё это было обнесено мощной крепостной стеной. Близ ворот крепости отряд остановился. Маркграф Людигер Удо, подойдя к воротам, сильно постучал в них рукоятью меча, крикнул:

   — Именем императора и Господа Бога откройте!

В воротах распахнулось довольно большое оконце. Выглянул воин, осмотрел толпу монахов, сказал:

   — Черноризцев скопом не велено пускать. А если император с ними, пусть подойдёт сюда.

От толпы «монахов» отдалился Генрих. Как и они, он был в чёрном плаще, лицо скрывал капюшон.

   — Я император! Открывайте, — потребовал он, подойдя к воротам.

   — Э-э, нет, так не бывает у нас. Знает ли кто тебя в обители понтифика? Назови имя. Я вот не знаю тебя, хотя и из германцев.

   — Знают, знают! Сам папа Урбан! Открывай же! — грозно потребовал Генрих.

   — Похоже, что плохи твои дела, раб Божий, — смело сказал воин, — ежели только наш отец может обличить тебя. Но он к воротам не выходит. Потому жди, пока прелаты не проснутся. — И страж хотел было закрыть оконце.

Но Людигер метнул в оконце руку и схватил стража за грудь.

   — Голову оторву, ежели сей же миг не откроешь!

Страж, однако, успел крикнуть:

   — Враг у обители! Спасайте!

К нему подбежали сразу три воина, и один из них схватил Людигера за руку, сжал её словно тисками.

   — Прочь руки от Божьего воина! — крикнула он.

В тот же миг на холме Латеран затрубил боевой рог. Двор огласили крики. К воротам сбегались воины. Многие из них, вооружённые лужами, поднялись на каменную степу и положили стрелы на тетиву луков. И быть бы схватке, но Генрих образумился. Он понял, что никто сейчас не пустит его на холм Латеран и к папе он может попасть только после переговоров с прелатами. Генрих поднял руку и крикнул:

   — Не стреляйте, мы уходим! — Он подошёл к «монахам», позвал: — Граф Кинелли!

   — Слушаю, — раздался голос из толпы. И Паоло подошёл к императору.

   — Останься здесь, любезный, добейся через прелатов, чтобы папа принял меня сегодня же.

   — Исполню, государь, — ответил граф.

Император уходил на своё римское подворье, кляня себя за то, что не привёл сразу всех воинов. «Вы бы у меня сразу узнали своего императора», — ругался он в душе.

Той порой маркграф Деди пришёл к императорскому дворцу всех воинов, кои сошли с кораблей позже. У них было подавленное настроение, и они потребовали от маркграфа вина, чтобы выпить за тех, кто погиб в море. Когда они шли между островами Корсика и Эльба, на них налетел свирепый зимний шторм и три скидии бросил на скалы. Корабли разнесло в прах, и погибло почти сто воинов. Может быть, по этой причине Генрих был сдержан близ холма Латеран. Его угнетала потеря почти трети воинов. И он не отважился взять внезапным приступом папскую резиденцию, хотя, отплывая из Генуи, он и вынашивал эту бредовую мысль, дабы вновь посадить на престол церкви своего друга Климента. О покаянии же он забыл тотчас, как покинул Верону.

Папе Урбану доложили об утренней стычке у ворот лишь перед полуденной мессой. Но к этому времени его служители знали доподлинно, что в Рим прибыл на кораблях император и с ним более чем двести воинов в монашеских одеждах. Папе было над чем подумать. Помнил он, что десять лет назад воины Генриха IV малыми силами ворвались на холм Латеран и изгнали из Рима папу Григория VII. Урбан II был более воинственным, чем Григорий, и не испугался двух сотен воинов императора. С таким малым количеством идти на полторы тысячи бывалых воинов, коих Урбан держал на холме, и даже при дерзновенном замысле можно добиться только погибели, но не победы. Промелькнула у папы и другая мысль: Генрих пришёл в Рим только затем, чтобы с его помощью вернуть домой императрицу. Но папа Урбан не намерен был заигрывать с великим грешником и отдавать в жертву невинную женщину. Тем более — славянку. Ведь на её родине у Римской церкви всегда были интересы. Правда, размышляя над судьбами Генриха и Евпраксии, папа пришёл к желанию испытать императора и императрицу. Каким будет это испытание, папа ещё не знал, но желание окрепло. И он велел сообщить императору, что готов принять его спустя час после полуденной мессы.

Так получилось, что с перерывом в один час папа принимал Адельгейду и её супруга. Кардинал Риньеро привёл императрицу в тронный зал, когда папы там ещё не было. Но ждать пришлось недолго. Евпраксия и осмотреться не успела, как в глубине залы появился папа Урбан, и шёл он к императрице, а не на троп. На благообразном лице его застыла улыбка. Он улыбался потому, что перед ним стояла как бы не германская императрица, а византийская царица. Именно такую ему довелось в молодости однажды увидеть в Константинополе. Евпраксия была в строгом тёмно-синем парчовом долматике. Лицо её закрывала белая вуаль. Когда папа приблизился, она откинула вуаль, и он увидел непорочное ангельское лицо — в лучистых главах не было места ни лжи, ми лукавству. Папа протянул ей реки, но не позволил их поцеловать, а привлёк Евпраксию себе и поцеловал её в лоб. Спросил:

   — Что привело тебя в Священный город, дочь моя государыня?

   — Только жажда увидеть тебя, наместник Иисуса Христа, и попечалиться вместе с тобой.

Папа взял Евпраксию под руку и повёл её на возвышение, где стоял трон, сбоку от которого стояли два кресла, а между ними стол с большой вазой белых лилий. Как уселись в кресла, папа спросил:

   — Хорошо ли добрались до Рима, государыня! Дорога зимой ужасны.

   — Спасибо, верховный понтифик. Господь хранил нас в пути, а мы Ему молились.

   — Теперь скажи как на духу, что привело тебя к трону церкви? — сразу как-то строго спросил Урбан. Он умел переключаться с доверительной беседы на жёсткий разговор.

   — Я иду на суд Божий, и как мне было миновать вас, — ответила Евпраксия и достала из-за борта долматика свиток. — Вот грамота, в ней сказано всё, с чем я отправилась на исповедь. — И она положила свиток на стол.

Папа Урбан не счёл нужным открывать свиток сей же миг. Он стал расспрашивать Евпраксию о том, что вовсе не касалось супружества. Его заинтересовала княгиня Ода, маркграфы Штаденские, Русская церковь и даже верблюды, которых привела Евпраксия в Германию. Она рассказывала обо всём охотно, постепенно становясь сама собой: жизнерадостной и бойкой. Она чуть взгрустнула, когда коснулась судьбы верблюдов.