— Я дорожу твоей самоотверженностью, граф. Ты доказал это не один раз. Но не настаивай, не отговаривай. Я пойду в логово, ибо ж ты не увидишь там того, что должно увидеть мне.

И граф Любер смирился. Ему оставалось тешить себя надеждами на то, что императрицу не посмеют подвергнуть позору, как это сделал император с сестрой. Две недели для графа пролетели так же быстро, как пролегает короткий декабрьский день. Императрице они показались за вечность. В минувшие дни она много думала. Иной раз в ней пробуждалась дерзкая решимость: встать во главе легиона воинов северян, ворваться на сборище николаитов, всех арестовать и судить принародно. Она бы так и поступила, если бы получила благословение папы римского. Ан нет, знала она, что антипапа Климент III подобного благословения не даст. Секта николаитов была под его крылом и опекой. Он знал о её существовании давно, знал, чем николаиты занимаются, но не предавал гласности их поведение, считая, что императору — Божьему помазаннику — такие вольности простительны. И потому императрица отказалась от мысли даже посоветоваться о николаитах с Климентом.

Поздним пасмурным вечером Берта и Любер, закутавшись в чёрные плащи и спрятав лица под капюшонами, покинули замок Птицелова. Однако уходили они не одни: тайно их сопровождал человек, тенью скользящий следом. Они вышли из города, миновали разрушенные римские казармы и подошли к замку графа Манфреда. Ворота в крепостной стене замка ещё не были восстановлены, и путники без помех прошли на двор замка. Таясь за кустарниками, они пересекли двор, обошли замок и по короткой лестнице спустились в подвал. Граф взял Берту за руку и в полной темени повёл её по коридору.

Тем временем человек, который шёл следом за ними, скрылся за парадной дверью замка. В зале его ждал граф Манфред и, выслушав пришедшего, поспешил во внутренние покои замка. И когда граф Любер ввёл императрицу в большое помещение и почти миновал его, перед ними распахнулись двери и с факелами в руках, с обнажёнными мечами в помещение вбежали три воина. Граф Любер не дрогнул. Он выхватил свой меч и прикрыл спиною императрицу.

   — Стойте! не подходить! Я зарублю каждого, кто приблизится!

   — Мы знаем, ты отважен! — послышалось в ответ.

И воины напали на графа. Он защищался умело и даже потеснил воинов и успел крикнуть:

   — Государыня, уходите!

Большего он сделать для неё не успел. Вбежал четвёртый воин — это был граф Манфред — и длинным выпадом пронзил Любера в левый бок.

Императрица вскрикнула от ужаса, охватившего её, но что-то обрушилось ей на голову, и она упала, потеряв сознание. Могучий граф Манфред склонился к ней, поднял на плечо и скрылся в подземном коридоре. Другие воины взяли графа Любера за ноги и за руки и понесли тем путём, каким граф проник в замок.

Императрица Берта пришла в себя после случившегося на седьмой день. Открыв глаза, она долго блуждала ими по стенам покоя, по потолку, пытаясь понять, почему она не в своей опочивальне. В покое никого не было. Она подумала, что надо бы кого-то позвать, но побуждение погасло, потому как она попыталась понять, что с нею произошло. Но и это ей не удалось. Она вспомнила лишь нечто очень далёкое — роды первенца сына, которого не сумели сберечь. Берта не помнила даже того, что она императрица. Так она и лежала беспомощная, пока не распахнулись двери и в покой не вошла пожилая женщина. Это была её придворная дама, баронесса Элизабет, которую Берта не узнала.

Однако Элизабет, увидев, что императрица смотрит на неё, запричитала, засуетилась.

   — Матушка государыня, наконец-то вы ожили. Мы уже потеряли всякие надежды, а какие страсти пережили...

   — Кто ты? Как тебя звать? — спросила Берта.

   — Господи, да я же Элизабет, я кастелянша.

Императрица смотрела на неё пустыми и чужими глазами. Баронесса испугалась. Она выбежала из покоя и вскоре вернулась с лейб-медиком маркизом Вальраамом. Берта и его не узнала.

   — Кто вы? — спросила она.

Лейб-медик понял, что с императрицей произошло непоправимое несчастье — потеря памяти. Он знал, что нет никаких лекарств, которые помогли бы вернуть ей память. Только время, только заботливый уход и долгие беседы о прожитом могли восстановить минувшее, вспомнить имена тех, кто окружал её, вспомнить среду обитания.

К вечеру вместе с маркизом Вальраамом в спальню пришёл архиепископ Гартвиг, один из самых преданных священнослужителей Саксонского графского дома. Но Берта и его не узнала. Гартвиг сказал лейб-медику:

   — Надо немедленно послать гонцов к родным и близким. Надо уведомить её сыновей.

   — Да, да, — согласился маркиз, — но как это сделать? Уж лучше вы, преподобный, распорядитесь.

Гартвиг сумел послать гонцов во многие земли Германии. Но не всем удалось миновать императорских воинов, которые по его повелению были расставлены на дорогах из Кёльна. Потому не удалось уведомить о болезни матери и её сыновей, которые пребывали в Тоскане. Император не желал видеть в Кёльне никого из родни супруги. Он не скрывал равнодушия к несчастью, постигшему императрицу. С его лёгкой руки в кругах придворных гуляла ложь о том, что якобы государыня пыталась уединиться в старом замке с графом Любером и там прелюбодейничать. Но слуги императора выследили любовников и в честном поединке убили графа. Сама Берта рехнулась от этого умом, но жалости не вызывает. Такую ложь и такое мнение о богобоязненной и целомудренной императрице могли принять только сторонники Генриха ГУ, только члены секты николаитов, но никак не христолюбивые католики из окружения Берты. Оскорблённый за императрицу маркграф Майер Бранденбургский поднялся на амвон в Кёльнском соборе и призывал на голову императора гнев Божий. Он пообещал поднять северные города на восстание и закрыл ворота королевского замка Генриха Птицелова, приказал никого не впускать в замок из свиты императора. Противостояние Генриха и его супруги Берты стало явным.

Между тем её здоровье с каждым днём заметно ухудшалось. Не проходило и дня, чтобы она не теряла сознания. Но иногда у неё наступали проблески памяти. В один из таких проблесков она ясно вспомнила всё связанное с племянником маркграфом Генрихом. И по её воле в Штаден был отправлен второй гонец. Она ждала сыновей и племянника с нетерпением, часто спрашивала о них, словно уже предчувствовала свою близкую кончину.

Прошло несколько дней, когда наконец в замке Генриха Птицелова появилась дорожная колесница. В ней примчали маркграф Штаденский и его мать. Генриха и Гедвигу ждали и сразу же повели к императрице. Она спала, но с их появлением проснулась, и взгляд её был осмысленным. Гедвига поспешила к ложу, упала на колени и со слезами на глазах приникла к руке Берты.

   — Матушка сердечная, что с тобой? Кто погубил твоё здоровье? — запричитала графиня.

Берта ответила просто и твёрдо:

   — Не печалься обо мне, сестрица. Всевышний призывает меня в Свои чертоги. — И всё-таки она прослезилась. — Жалею об одном: сыновей родимых не увижу, не прощусь.

Женщины плакали, лаская друг друга. А потом Берта попросила Гедвигу оставить её наедине с Генрихом. Графиня ушла. Генрих подошёл к ложу и, увидев лицо императрицы, теряющее блики жизни, тоже прослезился и опустился на колени.

   — Дорогая тётушка, я слушаю тебя, — сказал он.

Слабым движением руки она погладила Генриха по лицу и заговорила:

   — Мои сыновья далеко и, очевидно, не застанут меня в живых. Потому только тебе я могу завещать мою последнюю волю, — Берта устала от длинной фразы и замолчала. Она даже закрыла глаза, и ни одна жилка на её белом лице не показывала того, что в ней бьётся жизнь.

Генрих взял её восковую руку и погладил. Берта открыла глаза.

   — Прости, я готова сказать последнее. Чудовище, которого я считала супругом, совершил надо мной мерзкое надругательство. Я хотела проникнуть в замок Манфреда и уличить императора в его преступлениях. Но в подвале замка, куда мы пришли с графом Любером, на нас напали воины императора и граф Манфред убил графа Любера. Меня, бездыханную, он взял на плечо и притащил к Генриху. Там напоили меня каким-то снадобьем, и, когда я пришла в разум, венценосный с сатанинским смехом повелел своим баронам-псарям взять меня на потеху. Их было пятеро... — Берта вновь замолчала.