Девушка еще шире раскрыла свои серые глаза.

— Ступайте с богом!

— А я бы хотел постоять, — сказал Хал. — Какой великолепный закат!

— Я могу отойти, чтобы вам было получше видно. — И шагнув в сторону с охапкой белья, она бросила его в корзину.

— Нет, теперь уже не так красиво, — вздохнул Хал, — все краски сразу поблекли!

Она снова поглядела на него и сказала:

— Ну вас! Меня дразнили за мои волосы, когда я еще даже говорить не умела!

— Потому что вам завидовали, — в тон ей сказал Хал и подошел поближе, чтобы лучше разглядеть ее волосы. Они были зачесаны красивыми волнами надо лбом и заплетены в толстую косу, перекинутую наперед через плечо и спускающуюся до пояса. Хал обратил внимание на ее плечи — широкие, привычные к труду, пусть не отвечающие общепринятому критерию женственности, но наделенные своеобразной атлетической грацией. На девушке было платье из полинявшего синего ситца, к сожалению не очень чистое. Хал заметил наверху дырку, сквозь которую просвечивало тело, и в тот же миг лицо девушки, следившей за его взглядом, приняло вызывающее выражение. Она вытащила из корзины с бельем какую-то вещь и накинула на плечо.

— Как вас зовут? — спросила она.

— Джо Смит. Я работаю конюхом на шахте номер два.

— А что вы делали вон там, разрешите спросить? — И она взглядом показала на обнаженный склон горы, по которому Хал недавно скатился вниз, подняв целый вихрь щебня и пыли.

— Я изучал свои владения, — ответил юноша.

— Изучали — что?

— Свои владения. Земля принадлежит угольной компании, но зато природа — тому, кто ее любит.

Она слегка покачала головой.

— Где вы научились так разговаривать?

— В прежней своей жизни, — ответил он, — когда я еще не был конюхом. Не все на свете позабыв, а помня про былую славу, пришел я…

Несколько секунд она пыталась осмыслить его слова. Потом лицо ее осветила улыбка:

— Ох, это же совсем как стихи из книжки! Ну-ка, еще что-нибудь, пожалуйста!

— O, singe fort, so suess und fein…[2] — с пафосом произнес Хал и тут заметил ее удивленный взгляд.

— Разве вы не американец? — спросила она.

Он рассмеялся: говорить на иностранных языках в Северной Долине вовсе не считалось признаком культуры!

— Американец. Но это я подслушал от квартирантов Ремницкого, — сказал он извиняющимся тоном.

— Ах! Значит, вы ходите туда есть?

— Хожу, даже три раза в день. Но не скажу, чтобы я там хоть раз сносно поел. Могли бы вы питаться всегда одними только бобами с салом?

— А почему бы нет? — рассмеялась девушка. — Ведь довольствуюсь же я одной картошкой!

— Глядя на вас, можно подумать, что вы питаетесь лепестками роз, — заметил он.

— А ну вас! Поцелуями не смягчить каменное сердце!

— По-моему, это сердце вовсе не каменное!

— Мистер Смит, вы себе слишком много позволяете! Я не желаю вас слушать.

Она отвернулась и стала старательно снимать белье с веревки. Но Хал не намерен был ретироваться; наоборот, подошел к ней поближе.

— Когда я спускался с горы, — сказал он, — я нашел нечто восхитительное. Наверху в горах все мрачно и голо, но одном уединенном уголке под лучами солнца росла дикая роза. Только одна! И я сказал себе: «Значит, розы растут даже в самых печальных местах».

— Ну вот, опять стихи из книжки! — вскричала она. — Почему же вы не сорвали эту розу?

— Потому что в стихах говорится: «Пусть дикая роза цветет на стебле!» Там она будет долго цвести, а если ее сорвешь, она увянет через несколько часов.

Он сказал это, не придавая особого смысла своим словам, а лишь для того, чтобы поддержать беседу. Но ее ответ внес совершенно новую ноту в их разговор:

— Как сказать! А вдруг ночью поднимется буря и роза погибнет? А вот если бы вы ее сорвали и были бы счастливы хоть миг, то роза оправдала бы свое назначение.

Хотел ли поэт выразить в своих стихах бессознательную жалость к розе, так и осталось тайной. Но вольно или невольно, девушка одержала первую женскую победу. Она захватила воображение мужчины и пробудила в нем любопытство. Что, собственно, имеет в виду эта дикая роза шахтерского поселка?

Тем временем дикая роза, явно не подозревая, что в ее словах была какая-нибудь особенная мудрость, возилась со своим бельем. А Хал Уорнер, пристально всматриваясь в ее лицо, обдумывал ее слова. Будь она искушенной кокеткой, такая фраза означала бы только одно — призыв; но в ясных серых глазах этой девушки была не похоть, а тоска. Откуда столько тоски в словах и во взгляде у такого молодого существа — энергичного, подвижного? Не меланхолия ли это, свойственная ирландскому народу, которая звучит в старинных народных песнях? Или это новая меланхолия особого сорта, возникшая в шахтерском поселке на Дальнем Западе Америки?

Лицо девушки интриговало Хала не меньше, чем ее слова. У нее были серые глаза и резко очерченные темные брови, иного цвета, чем волосы. Рот тоже был резко очерчен — прямой, почти без изгиба, точно нарисованный кармином. Такие черты придавали ей смелый, решительный, пожалуй даже вызывающий вид. Это когда она глядела серьезно. Но когда улыбка освещала ее лицо, рисунок губ заметно смягчался, а серые глаза как-то темнели и становились мечтательными. Мечтательна, да, но отнюдь не простовата была эта юная ирландка!

8

Хал спросил новую знакомую, как ее зовут, и она назвалась Мэри Берк.

— Вы здесь, наверное, совсем недавно, — сказала она, — иначе вы бы, конечно, слышали про Красную Мэри. Это все из-за моих рыжих волос.

— Я здесь недавно, — ответил он, — но теперь я надеюсь пожить здесь подольше — именно из-за этих рыжих волос! Вы мне разрешите как-нибудь еще зайти к вам, мисс Берк?

Она не ответила, только взглянула на свой дом. Это была нештукатуренная лачуга с тремя каморками, еще более ветхая, чем остальные в поселке. Земля здесь была голая, покрытая золой, и этот голый участок окружал разбитый частокол, который, видимо, растаскивался на дрова. Окна были разбиты или надтреснуты, а крыша, вероятно, протекала, потому что вся пестрела заплатами.

— Так вы мне разрешите к вам зайти? — поспешно повторил он свой вопрос, стараясь скрыть то ужасное впечатление, которое произвел на него этот дом.

— А что, пожалуйста, — сказала она, поднимая с земли бельевую корзину. Он шагнул вперед, желая освободить ее от ноши, но она отказалась от услуг.

— Приходите, но я не думаю, мистер Смит, что вам это доставит удовольствие. Да и соседи вам скоро все расскажут.

— Я ни с кем из ваших соседей как будто не знаком, — сказал Хал дружественным тоном, но от этого выражение ее лицо не смягчилось.

— Найдутся, наговорят! Но я все равно нос не вешаю. А это, знаете, дело нелегкое в Северной Долине.

— Вы, значит, не любите Северную Долину? — спросил он, чтобы что-нибудь сказать, и был поражен впечатлением, которое произвел его вопрос. Казалось, мрачная туча прошла по лицу девушки.

— Ненавижу! Тут вечный ад!

Хал спросил, хоть и не сразу:

— Вы мне это все объясните, когда я приду?

Однако Красная Мэри снова обрела мечтательное выражение:

— Когда вы придете, мистер Смит, я не стану занимать вас рассказами о своих бедах. Я знаю, как надо себя вести при гостях. Мы с вами пойдем куда-нибудь погулять, если захотите.

Возвращаясь ужинать к Ремницкому, Хал думал о своей новой знакомой. Его поразила не только ее внешность, столь неожиданная в этом заброшенном уголке, но и весь ее внутренний склад: какое-то горе, которое, казалось, не покидает ни на миг ее сознание, неукротимая гордость, всегда готовая прорваться при малейшем выражении сочувствия; и это оживление, появлявшееся в ней, когда он заговаривал образным, хоть и банальным языком. Откуда знает она о поэзии? Кто она — это чудо природы, эта дикая роза, цветущая на голой скале?

9

Вскоре Хал понял смысл фразы Мэри Берк о том, что Северная Долина — это ад. Наслышавшись рассказов тех, кто трудился в недрах земли, он дрожал от ужаса всякий раз, когда спускался в шахту.