Старик часто заморгал, отвернулся и провел по лицу рукавом.

— Стах заболел. Коней нет, подвод нет. Иду сам и сына тащу. «Папаня, брось… Брось, папаня», — просит сын. А я несу, сам падаю, а несу. Встаю и несу, и несу. Одночас проскакал Толстов со штабными. «Сгубишь, — кричит атаман, — сгубишь себя, станичник… Оставь!» «Дай, — говорю, — коня»… Атаман только плеткой махнул: нет, мол, коня. И ускакал. Только и видел.

— А кругом та же белая пустыня, безлюдье. Тоска смертная пуще прежнего. Стою… Что делать?! Схвачу сына, силюсь поднять — не могу: силушки нет. А он еле слышно: «Брось, папаня… Иди, иди, папаня…» Постоял, постоял… Гляжу: чуть маячит мутной ленточкой войско. Эх… Прощай, мой сын, прощай, мой соколик ясный, Стах… Прильнул к нему, не оторвусь, а он тихо: «Иди, иди, папаня… Иди!»

— Встал и пошел, а самого, как ветер ковыль, качает. Слез не удержу. Глянул назад, а Стах, как подстреленный зверь, силится подняться… Трепыхнулся раз, другой — и рухнул на землю, застыл. Морозным ветерком от него потянуло, а я в шуме ветра голос сына слышу: «Мамане поклонись. Поклон Липочке, деткам. Родной земле поклонись. Уралу-реке поклонись…» Так я и ушел от сына. Вот какой я был. Только теперь я понял, крепко понял: зря мы шли, зря мы боролись… Жить бы нам в согласии с Советской властью. Ан, вышло неладно.

Лицо старика вдруг посветлело, озарилось экстазом. Через слезы-страдания он смотрел на отдаленные поймы реки Урала, на расстилавшиеся родные просторы степей.

— Благодать-то какая! Благодать какая…

Никто не проронил ни слова. Кто-то из «безумцев» схватился за полотенце и старательно протирал лицо. Кто-то пошел к Чагану «вымыть руки». Толстой сидел молча и весь ушел в себя, только шумное дыхание выдавало его волнение.

— Эх, старина, и моя судьбина схожа с твоей. Очень схожа. Я тоже бросал любимую Родину… Жил годы на чужбине… Вот вернулся и теперь зажил, как вновь народился. И у меня тогда неладно вышло…

Понимающе-нежно взял старик руку Толстого и сжал ее в длительном крепком пожатии. Толстой хотел было обнять старика, но тот, сделав быстрый полуоборот, твердым шагом, по-военному, пошел к своей арбе…

Когда 20 августа, в 4 часа дня, девять «безумцев» разместились в двух весельных лодках, то все облегченно вздохнули: «Уф!» и весело рассмеялись — так это «Уф!» вышло согласованно, словно по команде: видно, всем за два дня жизни в городе очертенели зной, пыль и томящая скука ожидания.

Как только лодки вышли на стремя, гребцы подняли весла и, сцепившись бортами, дружно запели:

На берегу, над головами провожавших, замелькали белые платочки, цветные шарфики, шляпы, фуражки. Но лодки быстро зашли за поворот, и провожающие скрылись. Теперь лодки пошли отдельно, но рядом. Некоторое время все молчали, но вот вспыхнул взрыв веселого хохота.

— Ну-ну, удружил, доктор! Ничего не нашел в Уральске лучшего, как сумасшедший дом… Нашли развлечение — нечего сказать!

Когда хохот стих, Толстой серьезно заметил:

— Это я… предложил Николаю Павловичу — прогуляться к безумцам. Надо же писателю знать разницу между безумцами, сидящими в сумасшедшем доме, за решетками, и нами, примостившимися в утлых лодках. Там сидят крепко, прочно, под охраной гувернеров-санитаров… Ну, а мы?!

И Алексей Николаевич показал, как глубоко осели под тяжестью людей и багажа лодки: от воды до бортов было не более ладони.

— Люди — пока живут, всегда рискуют. Жизнь — это пока сплошной риск, — закончил полушутя-полусерьезно Толстой.

Настроение у всех было приподнятое. Торопились поскорее и подальше отплыть от города. Быстро мелькнула жалкая, повырубленная Ханская роща, когда-то любимое место гулянья горожан. Незаметно лодки скользнули мимо устья — впадения Чагана. Здесь до революции стоял учуг. Учуг был символом-знаком, что Урал с его рыбным богатством издавна являлся нераздельной собственностью Уральского войска. Революция до основания сняла учуг, и теперь трудно определить, где он был и где войско.

На Урале безлюдье. Заметно лишь, как резко увеличилось пернатое царство. С игривыми выкриками над водой носятся белоснежные чайки, с песчаных отмелей то и дело взлетают красноногие кулики-сороки, и их пронзительно-тревожный крик сливается с надоедливыми сетованиями евдошек. Евдошки бесстрашно подлетают к лодкам. По прибрежным пескам грациозно бегают с трясогузками чибисы, кулички разных пород. Стайки чернетей то и дело перелетают с одной косички на другую. Трогательно малые кулички пересекают наш путь с одного берега на другой. Это кулички-перевозчики. Неуклюже взлетают с валяющихся на песках коряг вороны. Местные жители зовут их каргами по их крику «кар-кар» и суеверно в их крике (карканье) слышат клич недоброго. Сороки по верхушкам деревьев зорко следят за всем, что творится вокруг, и ждут поживы у зазевавшихся соседей. Вверху над головами кружатся хищники: коршуны, беркуты. Белый лунь то и дело тревожит куличков. Откуда-то из лесной поймы метеором пронесся ястреб-сапсан — это грозный пернатый разбойник. И тут же прядет свою пряжу застывший в воздухе кобчик — пустельга. Где-то вдали простонали кроншнепы. Быстро над лодками пронеслась небольшая стайка уток. Лежащий спокойно в лодке пойнтер Грайка, услыхав посвист утиного полета, задрожал легкой дрожью, проводив уток, вопросительно посмотрел на хозяина.

А что же охотники?

Охотники не один раз хватались за футляры ружей, но «капитан» их осаживал:

— Спокойно, успеете. Не то еще будет. Натешитесь вволю. Дальше — Эльдорадо!

Но вот на яру, у самого берега, на засохшем суку сидит огромный беркут. Хищник и не думает взлетать, хотя лодки подплывают все ближе и ближе. Не выдержал Толстой, торопливо стал он собирать свой «Голанд», не сводя взгляда с беркута-нахала. И, о ужас! Ствол ружья выскользнул из рук Алексея Николаевича и булькнул в Урал!

Толстой только успел сказать: «Ах, черт!» Видевший все это, сидевший напротив Алексея Николаевича Валериан мигом выпрыгнул из лодки. Глубина оказалась небольшой, ему по грудь. Валериан легонько направил лодку в сторону и крикнул:

— Прыгайте еще! Живо!

На его призыв из лодки выпрыгнули еще два «безумца». Все это разыгралось молниеносно, на быстрине, и последний прыгун оказался ниже Валериана уже на десятки метров. Сам Валериан стоял на одном месте, борясь с сильным течением. Лодки тотчас пристали к ближнему берегу. «Капитан», захватив якорь, колья с двумя весельниками, торопливо завел лодку выше предполагаемого места катастрофы по течению на Валериана и бросил якорь. Лодка встала. Только тогда начались поиски ружейного ствола-утопленника.

Толстой, Лидия Николаевна — оба мрачные — с тревогой смотрели на эту суету.

Трое «безумцев», взявшись за руки цепочкой, от лодки пошли на Валериана. Валериан командовал:

— Правее. Еще немного… Чуть-чуть правее! Шебарши дно ногами. Сильнее шебаршите… Тут быстро заносит.

Прошли раз. Безрезультатно. Настроение сразу понизилось.

— Давайте еще. Возьмем повыше лодки. Течение — вон какое! Расчет надо делать с запасцем.

Снова поднялись к лодке. Тут и «капитан» спустился в реку. По вбитым кольям убедились, что лодка держится надежно, на одном месте. Теперь уже вчетвером широкой цепочкой стали медленно спускаться вниз. Не успели дойти метров двух до лодки, как Липатов с головой погрузился в реку. Все замерли.

И вот из воды показался ружейный ствол в руке Липатова.

— Ура, ура! — заорали все. Пуще всех на берегу кричала Лидия Николаевна.