— Какой пустяк?

— Признание! Одних оно губит, а других окрыляет и ведет к вершинам. Я это знаю по себе…

Бержере хвастливо дергает рукой.

— Что такое полупризнанный художник? Полупочтенный дворянин… Признание — это. мостик к славе.

Бержере понюхал ликер и вздохнул.

— Да, в искусстве страшно жить. Вообще сейчас страшно жить. Смотрите, что происходит во всем мире… Но я люблю жизнь.

Он улыбнулся, и Шамшин увидел рот Бержере, наполненный маленькими, как у женщины, зубами.

— Больше жизни я люблю искусство… — продекламировал он; он все-таки был французом, — А кто сейчас понимает искусство? Никто! Нигде! В особенности здесь.

Шамшин решил вскочить, но удержался. Из любопытства к людям хотелось узнать этого человека поглубже.

— Зачем же тогда вы остались жить здесь, у нас? — нарочно подчеркивая, спросил Шамшин.

— Видите ли… — Агафон загадочно улыбнулся. — Мне необходим воздух революции… Да, да, не удивляйтесь. В эпоху войн и революций рождаются великие антиквары. Они идут в тылах — армий и…

— Грабят! — смеясь, закончил Шамшин.

— Смело сказано! Если хотите — да… Если хотите — нет…

Я покупаю! Кстати…

Тут он нагнулся к Шамшину и шепнул:

— Мне говорили, у вас есть хороший Рембрандт, Шамшин рассмеялся.

— Я отослал его, — сказал он.

— А разве он не ваш?

Шамшин отрицательно покачал головой.

— Кому же он принадлежит?

— Одной старухе.

Шамшин расхохотался, сам удивляясь своему нелепому, случайному ответу. Агафон разочарованно поправил бровь, ткнул окурок в пепельницу и кивнул метрдотелю. Оба гостя встали из-за стола. В вестибюле гостиницы Бержере мимоходом, как будто небрежно, спросил Шамшина:

— А вы знаете эту старуху?

— Да нет… — Шамшин иронически пожал плечами. — Неизвестная старуха.

История с картиной странно оживила Шамшина. Дней через пять после встречи в «Европейской гостинице» Бержере опять звонил ему по телефону и спрашивал: не может ли он взять на себя хлопоты по разысканию этой неизвестной старухи?

— Нет! — Шамшин отрезал начисто. — Я не знаю, где эта старуха… А может быть, ее и нет…

Звонил Юсуп об этом же. Очевидно, антикварный муравейник кишел слухами. Только Брук пропал, он перестал существовать на свете. Шамшин всем отказал, но его самого втянула эта фантастическая игра с картиной. В том, что она замечена, было какое-то признание, это странно бодрило.

Он встретил Бержере в балете. Был первый дебют молодой, только что выпущенной из школы артистки. Они подошли друг к другу в конце спектакля. Много раз подымался занавес. Уже потухли люстры. В партере и наверху публика еще отхлопывала себе руки.

— Какая прелесть… — сказал Бержере. — Это Тальони!

Шамшин балета не любил, балет казался ему глупым, но спорить на эту тему не хотелось. Первый снег покрыл площадь перед Мариинским театром, кричали извозчики, подзывая седоков. Гудели редкие машины. Бержере — предложил Шамшину поехать с ним отужинать во Владимирский клуб. «Чем я рискую…» — подумал Шамшин и принял приглашение. По дороге Бержере забавлял Шамшина анекдотами из жизни старого балета. Шамшин почувствовал, что все это опять только предлог к дальнейшим разговорам. «Пусть его…» — решил Шамшин.

Сани остановились около подъезда с чугунными столбами.

В прямоугольных фонарях, оставшихся еще из-под газа, желтело электричество. Швейцар выбежал навстречу саням, распахнул теплую медвежью полость и с поклонами кинулся отворять двери. Раздевшись, они поднялись во второй этаж по широкой лестнице, сплошь затянутой красным бобриком. Лепные стены, грубые картины, пыльные амуры, маляром написанные фрески, гипсовые грязные богини — все говорило о вертепе. На эстраде танцевала худая, стройная еврейка в желтых мягких сапогах, сверкая монетами и бусами. За столиками аплодировали: «Бис, Берта! Браво, Берта!» Журчал серый фонтан. В бассейне дремали золотые рыбки. Пальмы свешивали над столами искусственные веера. Сиял свет люстр в хрустальных подвесках. Было жарко, душно, пахло жареным мясом и вином. Сновали официанты. Шныряли женщины, почти полуодетые. Шамшин оглядывался, точно путешественник. За одним из столиков сидел Юсуп. Увидав вошедших, он вскочил. Бержере отвел Шамшина в сторону:

— Нам неудобно быть вместе с этой бандой.

Бержере брезгливо кивнул на компанию, окружавшую Юсупа. Они стояли посреди ресторана, не зная, куда приткнуться.

Все места были заняты. Тогда Юсуп, подмигнув своим, подкатился к Бержере:

— Устроить, Агафон Николаевич?

— Да нет… мы сами… — сморщился Бержере.

— Я вас устрою отдельно. — Юсуп улыбнулся и схватил за рукав мимо пробегавшего официанта, — Сафар, сделай столик. Почтенные гости!

Бержере вежливо поблагодарил Юсупа. Юсуп поклонился и прижал руки к сердцу:

— Хоп май ли, Агафон Николаевич… Хоп!

«Однако буржуазия чувствует себя довольно бодро», — подумал Шамшин, усаживаясь с Бержере. Подали ужин. В соседнем помещении, за огромными дверями из красного дерева, шумела толпа. Там шла игра.

Волнение, люди, нагретый воздух, духи, глаза и плечи женщин, улыбки их, возгласы, холодок, азарт, гул вентиляторов, шелест бумажных денег — все это смешалось и дразнило воображение. Бержере подливал шампанского.

— Кстати, вас можно поздравить… Вы женились?

— Да нет.

— А мне говорили, что вы женились на соседке по квартире.

— Напрасно говорили, — Шамшин отрекся. — Мне говорят уже десятый год, что падает Исаакиевский собор.

Они чокнулись, и в эту минуту легкие влажные пальцы притронулись к уху Шамшина. Около столика стояла женщина. Ее лицо было покрыто густым слоем пудры. Прижав руки к плоской, маленькой груди, она смотрела на Шамшина зелеными улыбающимися глазами и прошептала ему: «Вася, дай десять рублей… Я должна поставить, я все проиграла. Если, конечно, можешь».

Шамшин дал. Сунув деньги в вырез платья, она так же неожиданно убежала. Бержере поджал губы.

— Какие бесстыдные глаза.

— А чего стыдиться?.. Она красивая… Ее зовут Лялькой.

У этой девушки есть мать. Вполне приличная женщина. Отца я не знаю… Может быть, они скрывают отца.

Бержере, слушая Шамшина, задумчиво качал головой.

— Почему вы не женитесь на ней? Вам нравятся такие женщины… Я заметил ваш взгляд.

Шамшин лениво ответил:

— Если бы в каждой женщине мы могли видеть будущую жену, мы никогда не ложились бы в постель рядом с женщиной.

— Неужели? — как будто намекая на что-то, ядовито захохотал Агафон. — В жизни бывает именно так. Случай из любовницы создает жену, честного человека делает преступником, величину ничтожеством, а ничтожество величиной. Это даже тривиально… Вам не надоела моя. болтовня? Я вас сейчас развлеку.

Бержере вытащил из кармана замечательной работы золотую табакерку и подал ее Шамшину:

— Откройте.

Шамшин приоткрыл крышечку. В табакерке лежала маленькая горсть камней, они сияли гранями и радугой.

— Здесь на двести тысяч, прекраснейшие образцы! — шепнул Бержере. — Я никогда в жизни не расстаюсь с этой табакеркой, конечно, за исключением тюрьмы. Мне необходимо рассматривать и чувствовать эти камни. Я постоянно тренирую свой глаз и свои пальцы. Так же и в жизни надо ничего не бояться, надо тренировать себя, чтобы чувствовать случай. Успех, победу, славу имеет только тот, кто стремится им навстречу. Человек, чувствующий случай…

— …почти бог! — зло подхватил Шамшин.

Бержере рассмеялся:

— Просто бог… Так думал Франс.

Они встали.

— Пройдем в соседний зал, — сказал Бержере, — я хочу вернуть сегодняшний ужин.

— Сколько с меня? — спросил Шамшин.

— Какие пустяки! — Бержере зевнул, прикрыв рот, — Мы сейчас выиграем. Allons bon![1] За овальным зеленым столом, на самой середине, выше всех сидел желтый крупье. Посматривая на стороны, точно жулик, он кричал:

— Банк принимает! Банк принимает!