Маша очнулась от страшного грохота. В избе зазвенели лопнувшие стекла. Она увидела над собой бледное лицо Тани, залитое слезами. Таня смачивала ее голову холодной водой.

— Что это? Бомбят? — сказала Маша, с усилием открывая затекшие глаза, и только теперь вспомнила, где она и что с ней произошло.

— Голубушка ты моя, Машенька… Как же он тебя изуродовал… зверь окаянный, — с плачем проговорила Таня.

Маша встала с постели, но голова ее закружилась, и она бессильно опустилась на скамью у разбитого окна. Она увидела черное облако дыма, стоявшее над соснами, и поняла, что Тимофей сделал свое дело.

Грохот взрывов не прекращался. По улице метались немецкие солдаты и выгоняли людей из домов.

Два немца ворвались в дом и закричали:

— Вон! Вон! Schnell! Schnell![2]

Они вытолкали Машу и Таню в сени.

— Нужно взять Вассу Тимофеевну, — сказала Маша.

Но старуха крикнула:

— Не пойду я никуда со своей хаты! Нож мне дайте!

— Schnell! Schnell! — кричали солдаты, подталкивая девушек прикладами.

— Дайте хоть хлеба кусок отрезать матери больной, — сказала Таня и возвратилась в дом.

Она вышла минуты через три, вытирая слезы.

Всех жителей выгнали за деревню, в овраг, и окружили его солдатами. Овраг был небольшой, но глубокий, с обрывистыми откосами. Здесь шемякинцы брали глину для печей. По дну оврага в зарослях ольхи и черемухи бежал ручеек, пробиваясь из недр земли живым, кипучим ключом. В обрывистых откосах чернели норки земляных ласточек. Они уже улетели на юг, чтобы весной опять поселиться в этих гнездах.

По отрывистым фразам, которыми обменивались между собой солдаты, Маша поняла, что Тимофея увидели в тот момент, когда он уже выползал из сосновой рощицы. За ним погнались. Тимофей побежал, что-то выкрикивая. В него выстрелили и ранили в ногу. Теперь надо найти того, кто навел его на склад… Говорят, вчера возле склада прогуливался парень с какой-то девицей. Парня схватили, а девицу сейчас найдут. Она здесь, в овраге.

«Ну вот и все», — подумала Маша, с жадностью вглядываясь в траву, в темную зелень ольховых листьев, — ей казалось, что она в последний раз видит и эту траву, и кусты черемухи, и небо, удивительно голубое.

Пришел комендант Штумм, тяжело дыша и отдуваясь, он остановился на краю обрыва, посмотрел вниз, на дно оврага, где столпились люди и громко крикнул:

— Мария Орлофф! Виходить здесь!

Маша с тоской взглянула на Таню, сделала шаг, остановилась, не с силах дальше итти.

— Прощай, Танечка! — прошептала она, стиснув руку подруги.

— Стой! — тихо сказала Таня.

Таня удержала Машу за руку инстинктивно, не отдавая себе отчета, что из этого выйдет, — ей просто казалось немыслимо расстаться с Машей. Взглянув на пестренькое ситцевое платье ее, Таня вспомнила, как они вместе выбирали этот ситец в магазине, потом долго придумывали фасон и, наконец, сшили себе одинаковые платья. Таня вспомнила и тот зимний вечер, когда Маша поразила ее своей пляской, и первый весенний трудный выезд в поле, и ночной разговор о необыкновенной любви, — все, что эта девушка принесла в ее мелкую и скучную жизнь и сделала ее светлой и радостной. Воспоминания промелькнули мгновенно, как вспышка молнии, слившись в прекрасный образ совершенного человека. И, уже в полном самозабвении, Таня решила, что она должна во что бы то ни стало спасти Машу… Как хорошо, что они одеты в одинаковые платья! Нужно только прикрыть лицо платком…

— Мария Орлофф! — крикнул Штумм, багровея от нетерпения.

Маша шагнула, но Таня опередила ее и решительно пошла к откосу, нагнув голову, пряча лицо под платком. И Маша, только теперь поняв, что Таня хочет спасти ее ценой своей жизни, рванулась за ней, расталкивая людей.

— Пустите! Да что же это… Танечка! — шептала Маша, а ей казалось, что она кричит на весь мир.

Кто-то схватил Машу за руку.

— Очнись! — властно сказал Прохор, удерживая ее. — Ты свое дело не забывай!

«Дело… Какое дело?» — растерянно подумала Маша, припоминая, как и почему она очутилась здесь, в этом овраге. Нет, никакого важного дела ей не поручали… Она пришла в Шемякино сама, чтобы предупредить людей об опасности, чтобы спасти Вассу Тимофеевну…

И вдруг она подумала, что ее «дело» и состоит в том, чтобы помогать людям избавиться от великой беды, что она может и должна сделать для людей еще много полезного, что Таня спасает ее для того, чтобы она спасала других.

— Ну, братцы, слушай мою команду! — заговорил Прохор, внезапно преображаясь: слабый голос его зазвучал непререкаемо. — Становьтесь тесней, чтоб не видать было немцам, пещеру спинами загораживайте! Машеньку спрятать надо в пещере… Вон в той, где мы глину берем. Да поживей! А ты, Машенька, лезь в пещеру! Не мешкайся!

С минуту люди стояли в оцепенении, и Маша думала: «Неужели я ошиблась в них?» Это было испытание веры в людей и любви их к ней, Маше Орловой. И люди вспомнили зимние вечера, когда они по ее почину отбирали руками по зернышку семена пшеницы, и электровеялку Коли Смирнова, и столбы, поставленные от Спас-Подмошья до Шемякина, чтобы протянуть электрические провода, — вспомнили все доброе, что принесла она с собой в их деревню. И люди загородили спинами пещеру в откосе, а ребятишки затеяли возню, чтобы отвлечь внимание солдат.

Вскоре прибежал разъяренный Штумм вместе с Яшкой. Они спустились в овраг, выстроили шемякинцев в шеренги и заглянули каждому в лицо. Они прошли так близко от пещеры, что Маша слышала тяжелое дыхание Штумма.

— Ее тут нет, — мрачно сказал Яшка.

Солдаты обшарили кусты. Спиной к отверстию в пещеру, заваленному травой и крапивой, сидел дед Прохор и стонал, схватившись за живот:

— Ой, смертынька моя! Ой, помираю, братцы…

Солдаты брезгливо обошли деда, и старший, вытянувшись перед Штуммом, громко рявкнул:

— Nichts gefunden![3]

Грохот разорвавшегося в Шемякине снаряда наполнил сердце Маши несказанной радостью и тревогой. За первым снарядом разорвался второй, ближе к оврагу, и солдаты поспешно выскочили на откос. Штумм карабкался по тропинке, оскальзываясь и дыша с каким-то хрюканьем.

Над Шемякиным бушевала железная буря: снаряды рвались непрерывно, густой дым повалил вверх черными клубами — загорелись избы. Солдаты побежали от оврага, стараясь держаться подальше от деревни, за ними, спотыкаясь и проклиная смоленскую землю, бежал Штумм.

Шемякинцы робко вышли из оврага и замерли, увидев горящие дома. Женщины плакали. Дед Прохор, глядя на свою пылающую избу, сказал:

— Ничего, бабы, не ревите. Мы коммунистическу партию в пещере сохранили… Она нам, коммунистическа партия, еще почище избы выстроит, как в Спас-Подмошье. Нам все перетерпеть надо. И пословица говорит: «Терпенье да труд все перетрут»… Так-то. Ему, немцу-то, гляди, тоже крепко досталось. Сколько было танок наставлено — все побиты… Видать, наши пушкари глазастые… От самого Спас-Подмошья все разглядели.

Немцы ответили жестоким обстрелом Спас-Подмошья и бомбежкой с воздуха. Спас-Подмошье горело, когда Маша, выбравшись из своей пещеры, поднялась на откос оврага. Огромное зарево мерцало багровыми всполохами, и на это зарево, как на маяк, Маша пошла в темноте по спутанной и полегшей пшенице.

Маша нашла генерала уже в землянке, выкопанной в саду. Дегтяревский дом горел, и колхозники вытаскивали пианино, которое застряло в дверях.

— Да бросьте вы его! — крикнул Николай Андреевич, влезая в окно, чтобы спасти от огня «Книгу добра», которую Семен Семенович оставил ему на хранение, и папку с наиболее важными бумагами правления колхоза.

Он выскочил из дома в самый последний момент, перед тем как обрушилась крыша. Пианино блестело под яблоней, отражая трепетный огонь пожара.

«Вот оно — счастье мое», — подумал Николай Андреевич и, сгорбившись, вошел в землянку генерала.

Михаил Андреевич, выслушав доклад Маши, сидел, низко опустив голову.