Сложив грязную посуду в мойку, Илья бросил в рюкзак книги Фрейда и Пелевина, цифровой диктофон и две пачки синего «Честерфилда». Грязная осенняя улица была пустынна — жители города смотрели свои воскресные сны в теплых квартирах. Илья натянул ближе к глазам козырек кепки, засунул руки в карманы потертой кожаной куртки и, ссутулившись, пошлепал тяжелыми ботинками по лужам в сторону автобусной остановки. Фрейда он брал на каждую рабочую смену для мусоров — смутно знакомая фамилия автора внушала доверие блюстителям закона и не допускала возможности потрошить книгу, в корешке которой Илья перевозил домой из больницы применяемые не по назначению лекарственные препараты. Маршрутный автобус привез его на окраину города, Илья вышел напротив комплекса старинных построек, служивших в позапрошлом веке казармами для кадетов артиллерийского училища. Он прошел через массивную арку с чугунными воротами, свернул на аккуратную асфальтированную дорожку, проходящую через зеленый тихий парк с могучими платанами, удобными скамеечками и влажным озоновым запахом. Сложно было себе представить, что за стенами патриархальных зданий мечутся на грязных простынях пациенты с помутненным разумом. В душных, провонявших человеческими выделениями палатах с зарешеченными окнами, стонут, кричат и скрипят зубами сотни изолированных от мира людей.

Илья остановился возле обшитой металлом двери, вдавил черную кнопку звонка и подкурил сигарету. Через минуту дверь со скрипом открылась, выпуская плотного краснолицего мужика в белом медицинском халате.

— Привет, Студент, — мужик вдохнул полной грудью свежий воздух.

— Здорово, — ответил Илья, — все тихо?

— Сейчас — да, — санитар облегченно выпустил струю дыма из густых, пожелтевших от никотина усов. — Ночью привезли двух новеньких. Буйные быки. Один уже успокоился, а второй в отключке — мычит и срет всю ночь. Срет и мычит.

Илья недовольно скривился:

— Вы убрали все?

— Убрали, — вздохнул санитар. — Но вонь стоит… — протянул он и сплюнул на зеленую лужайку.

Илья вдохнул свежий осенний воздух, вошел в проем двери. Маленький предбанник уводил налево в большую общую столовую, справа протягивался длинный зеленый коридор, огороженный от предбанника металлической решеткой из арматурных прутьев. Санитар воткнул в круглую скважину двери «Г»-образную ручку и впустил Илью в запахи больницы. Справа коридор освещался через большие, зарешеченные густой сеткой окна, по левую сторону находились палаты для больных. В первой лежали на обследовании мелкие уголовники, во второй — неизлечимые, но тихие больные, третья палата была самой большой — надзорка. Все новоприбывшие пациенты помещались сюда, а потом, через две недели, переводились в следовавшие за надзоркой помещения. Или не переводились. Один из таких больных встретил Илью фальшивым пением:

И сразу, без паузы, перешел:

Певец имел вечно опухшее от побоев лицо, щелочки глаз из-под нависших век подсматривали за миром, и напоминали плохо слепленные, разварившиеся пельмени. Но сейчас больной торжественно смотрел перед собой, вытянувшись, словно офицер на параде. Из клетчатого, криво, через пуговицу застегнутого пиджака, торчал засаленный воротничок розовой рубашки.

— Заткнись, — прикрикнул усатый санитар на психа. Тот быстро юркнул под кровать.

Вонь в палате стояла, как в студенческом сортире. Ее источник, привязанный мягкими широкими ремнями к железной койке, лежал с открытыми глазами, уставленными в потолок. Голое тело прикрыла застиранная, почти прозрачная простынь. Илья, согнувшись, приблизил лицо и заглянул в ничего не выражающие небесно-голубые, по-детски беззаботные глаза.

— Тебя как зовут? — громко спросил Илья, толкнув пациента в плечо.

Бык, как выразился усатый санитар, никак не отреагировал. Парень действительно был большой. Крупная голова на могучей шее упиралась в спинку кровати, босые ступни огромного размера торчали далеко в проходе между койками. Весь он был мясистый, гладкий, о таких говорят — кровь с молоком.

— А где второй? — спросил Илья и наткнулся на взгляд внимательных, изучающих глаз. Парень лежал в свободной позе, облокотившись на приподнятую подушку и закинув руки за голову. Илья не смог выдержать взгляда — в разноцветных, как калейдоскоп глазах, можно было заблудиться. Илья пересилил себя и подошел к парню.

— Как зовут?

— Матвеем, — спокойно ответил пациент, не меняя позы.

— А меня Илья. Я один из санитаров, — у Ильи возникло ощущение, будто он оправдывается перед старшим по званию. — Надеюсь, ты не будешь устраивать сюрпризов?

— Не будет, — ответил за Матвея больной, лежащий на соседней кровати. — Он не первый раз здесь.

— Хорошо, Гриша, — повернувшись, Илья осмотрел все двадцать коек, плотно заполнивших помещение. — Поднимай всех на прогулку.

Если бы не Григорий и еще пара более не менее психически адекватных пациентов, санитарам пришлось бы вдвоем справляться с тридцатью-сорока безумными людьми. Больница не могла себе позволить содержать полноценный штат обслуживающего персонала. Банально не хватало денег. Ночью, когда уходили врачи, медсестры, кухарки и уборщицы, санитары оставались вдвоем. Дежурного врача, который закрывался в кабинете и спал всю ночь, в расчет можно было не брать. Гриша, ставший пациентом заведения на семнадцатом году жизни, безвылазно провел в стенах психушки четырнадцать долгих лет. По мнению Ильи, Григорий был более нормальным человеком, чем многие из тех, которые гуляли на свободе. Случались и у него приступы агрессии, но в этих стенах любой человек со временем звереет. Причиной длительного заточения Гриши являлась его мать, которая не хотела поручиться за сына. Ходили слухи, что она платила главврачу клиники за необходимое ей медицинское заключение о психическом здоровье сына. Постепенно Григорий стал внештатным санитаром. За это ему полагалась пачка «Кэмела» в день, пачка грузинского чая, питание для обслуживающего персонала и порнографические журналы. Высокий, жилистый, похожий на Дольфа Лундгрена в молодости, Гриша одним своим видом внушал опасение. Кроме того, как старожил двенадцатого отделения, он пользовался неоспоримым авторитетом среди пациентов больницы. Одетый в зеленую, военного покроя куртку и лихо заломленный черный женский берет, Григорий вывел пациентов надзорной палаты в маленький кирпичный дворик. Потом показались остальные больные, ведомые напарником Ильи. Санитар, с внешностью уроженца юга, закрыл за собой железную дверь вставной ручкой-ключом и уселся в пластиковое барное кресло возле входа. Суточная смена Ильи началась.

Посередине глухого дворика влагой сочился водопроводный кран, возле источника выстроилась маленькая очередь. В кирпичном углу пугающе вонял туалет с хлипкой, светящейся зазорами деревянной дверью, возле которой спорили за первенство посидеть в кабинке трое пациентов. Остальные, мочились на выщербленную за годы издевательства стену. Пациенты были одеты в ту одежду, в которой их забрали с улицы. Некоторых родственники переодели в спортивные костюмы и домашние тапочки. На старых пляжных топчанах, расположились вечно уставшие шизофреники — от разбавленного в крови аминазина и галоперидола любое движение для них превращалось в пытку. Дальше, небольшой кучкой, собрались уголовники. Они вели себя тихо — в их же интересах было находиться под психиатрическим наблюдением как можно дольше. Многие из больных наворачивали неправильные круги по периметру двора, кто бодро, разминаясь, а другие устало, еле волоча ноги и невидяще глядя в потрескавшийся асфальт. Илья с напарником курили возле входных дверей, наблюдая за порядком. Илья следил за своими пациентами с надзорной палаты, а его напарник Артем за всеми остальными.