— И тени лица... — продолжал Александро. — У всего своя тень — у лба, у волос, у носа и губ...

И хотя стояла очень прямая, веки ее были опущены — зелень глаз притемняли ресницы. Занеся фонарь над ее лицом, Доменико напряженно, пытливо смотрел на взор опустившую... Но Тереза вскинула веки и, глянув в упор, смелый взгляд устремила мимо куда-то. За глазами ее проследил Доменико, увидал незнакомые вещи — стол со стулом, сундук и тахту... куклу на полке... стаканы, кув­шины, кувшинчик, и вконец растерялся скиталец. Она же при виде знакомых вещей уверенней стала. Но рука До­менико все держала женщину-глину, уже потеплевшую и взмокшими пальцами смятую снова... Обронил ее, бро­сил и, когда она глухо ударилась об пол, повернулся к Терезе решительно, словно требовал что-то взамен, вместо брошенной, и живая, настоящая женщина так яв­но сломилась, поникла, но тут же расправила плечи, опу­стила глаза, ожидая... И Доменико потер друг о друга два пальца — большой, указательный, ожесточенно, не­терпеливо счищая налипшую глину, и, счистив, снял ими с Терезы накидку, отшвырнул на сундук... Что делать дальше — не ведал... А женщина не открывала глаз, ожи­дала. И внезапно тряхнула высокой прической, распусти­ла ее, и волосы медленно, грузно, черной смолою поплы­ли по шее, как если бы тихо по семи нежным струнам провели большим пальцем, — так плавно стекали по шее... Что делать дальше — не знал он, не ведал... Снова поднял фонарь и, увидев приоткрытые, ждущие губы, разом все понял... А женщина, опустив глаза, откинув чуть голову, стояла, ждала... И припал к роднику Доме­нико, юный скиталец... С фонарем в руках пил из уст ее, и казались уста источником мудрости — все больше и больше постигал, познавал Доменико... На миг ото­рвался, повесил на гвоздь досаждавший фонарь. И те­перь потянуло обнять, но вспомнил — в земле были ру­ки; и, выгнув запястья, так обвил ими женщину и, припав, снова пил и пил... Она все стояла недвижимо, опустив глаза, откинув чуть голову, и Доменико открыл­ся новый родник — нежная впадинка выше ключицы — вожделенный источник утоления жажды, неиссякавший... И он пил из нее, пальцами в глине неумело ища на спине у Терезы застежку, и женщина, не размыкая по-прежнему век, улыбнулась мучительно, сладостно; отстранив его мягко, занесла руки за спину — как пленительно! — и ру­ки расстегнули там что-то, выбрались из рукавов, нырну­ли под платье, и возникли из тесного ворота уже обна­женные, белые, вскинулись, увлекая с собою и платье, прикрыв им лицо. Так постояла в недолгом раздумье, колеблясь как будто, и решилась — встрепенулась всем телом, вольно, упрямо, и легким движением сбросила платье — соскользнуло к ногам и легло на полу тусклым кругом, обвило. И только теперь открыла глаза, раски­нула руки Тереза и ступила ногою из круга, к Доменико шагнула...

— В случае надобности женщина должна уметь быть почтительной собеседницей и внимательной слушатель­ницей, — высказался Дуилио, — но, естественно, должна уметь заслужить и заслуженно высокую, возвышенную похвалу за приготовление полезных блюд...

— М-да... До такого додуматься — руконогое тулово! — вспомнил Александро.

На постели сидела Тереза. Простынею прикрывшись, гибкими пальцами устраняла с бедер преграду — что-то тонкое сняв, сильно пригнулась и с нежным, нежным до дрожи шуршаньем проводила к точеным ступням по упругой стезе и откинулась снова, завела руки за спину, плечи ее приглушенно блестели, и теперь устранила по­меху с груди — два друг с другом скрепленных теплых гнезда...

— В таком случае, вы дайте лучшее определение... Мы и слушать способны с терпением, исключая случая крайней необходимости.

— Это единственный случай, когда я теряюсь... — ска­зал Александро. — Не могу...

— Почему? — оживилась тетушка Ариадна.

— Потому что, — за Александро ответил Дуилио, — не обладает способностью, не наделен даром пройтись сло­вом по достозначительным местам туловища настоящей женщины.

— Нет, не потому...

И действительно, с чего, с чего начать... Столько бы­ло всего... Кто тут помнил о глине на пальцах — пальцы владели плечами, спиною, затылком, руками и грудью, — все было их...

Но рук было две, только две, и не знал, что ла­скать, — столько было всего... Хорошо, что и губы име­лись, и, целуя шею и грудь, сокровенную тайну вдруг по­стиг Доменико — величайшую и такую простую... И все тело возжаждало счастья пальцев счастливых — отшвыр­нул далеко и свой пояс широкий, и плащ... И теперь уже все ощущало друг друга... Но все же, но все же — столь­ко было всего... мягкий живот и упругая шея, губы — не­насытные, мучительно ждущие, и рука, обхватившая те­ло изогнувшейся женщины, истинной женщины, и в пальцах, перепачканных глиной, в пальцах скитальца, в блаженных частях обнаженного тела — неуловимые, тонкие ребра; и внезапно все тело до последней частицы оказалось счастливее пальцев, содрогнулось от счастья, нестерпимого, страшного, — не земля, само тело кружи­лось, вдаль уносилось и где-то терялось... И когда зате­рялось — вздохнул, словно дух перевел облегченно, и, ничком распластавшись на облаке, опустошенный, огля­дел лицо женщины и, благодарный, счастливый, поцело­вал ее в щеку; женщина странно, так странно смотрела...

И снова любил! И снова пил и пил из ее родников упоенно — не иссякали, столько их было...

— Вот, скажем... Ну хотя бы... — говорил Александ­ро, — хотя бы вот...

Неутоленно припав к груди, целовал Доменико, но какой-то вкус... до того знакомый... Поднял голову, по­смотрел на грудь — оказалось, земля, присохшая глина. Похолодел невольно, но потом что-то понял неясное и слизнул с тела женщины землю, и сомкнувшая веки Те­реза тоже как будто постигла, что все, все эти «столько всего» — лишь прах, прах и земля, ставшие временно грудью, бедром — этим «столько всего»... Временно... Бренное тело — но в миг сей такое прекрасное, в миг сей цветущее — со вкусом земли на губах целовал ненасытно скиталец...

— Взять хотя бы ладонь, — продолжал Александро.

— Ладонь?! — удивилась тетушка Ариадна, испод­тишка оглянув свою.

— Продолжайте, мы послушаем вас, — милостиво сказал Дуилио. — Только не говорите очевидной чепухи.

— Да, ладонь, — задумчиво повторил Александро. — Возьмите руку истинной женщины, всмотритесь в четко тонкие нежные линии... Долго-долго смотрите, а потом осторожно проведите по ним тремя пальцами и загляни­те в глаза ей — тут же поймете, настоящая ли это жен­щина... Или свою положите ладонь на ее, испытаете что-то такое... Длань истинной женщины всегда дает ощутить что-то, всегда говорит нам о чем-то неясном, неуловимо далеком... А уж если любит, если любит вас и коснется рукой даже одетого, прикоснется ладонью к плечу, тогда уж...

— Подумаешь, коснется ладонью! — насмешливо во­скликнул Дуилио.

На спине, вверх лицом, лежал упоенный скиталец, из­немогший, счастливый, и всем существом осязал приль­нувшую к боку женщину, гладившую лоб и глаза и шеп­тавшую жарко: «Не спи, погоди... ведь нравлюсь тебе? Хороша ведь... Не спи, я же нравлюсь... Не одинок ты теперь в нашем городе... Одинок был, бедняжка, совсем одинок, нравлюсь тебе, нравлюсь, не правда ли?..»

— Ладонь, ладонь, — обозлился Дуилио. — Поду­маешь, ладонь!

— Эх... — Александро махнул рукой.

— Васко знать не знал никаких там ладоней, но был истинным мужчиной, — заметила тетушка Ариадна.

И тут Александро не выдержал:

— Чем был, наконец, этот Васко, что свел с ума даже вас — бывалую, искушенную женщину.

А тетушка Ариадна прошептала:

— Воды.

На руке покоилась голова Доменико, скитальца, на какой руке!..

Так начались в Краса-городе зимние игры, продол­жавшиеся до весны. Весна, что и говорить, имела свои игры, полные звонкого шума. В полдень краса-горожане собирались у замерзшего бассейна с фонтанами, цере­монно осведомлялись друг у друга о самочувствии, гло­тали свежий воздух, прогуливались. Тулио с приятелями проводил время в заведении Артуро. К их компании иной раз присоединялся сам Сервилио, единственный сын Дуилио, который проворачивал какие-то дела в Ка­море и только зимой бывал в Краса-городе. Кутил с ни­ми и бледнолицый чужак, денежный Доменико, изменив­шийся; теперь он часто улыбался и даже веселился, но все равно не посещал с друзьями скверных женщин на окраине города.