— Как твое имя, мой мальчик? — спросил важный гость.

— Жан-Франсуа Шампольон, мосье.

Фурье повернулся к учителю.

— Юноша похож на египтянина. Кто его отец?

— Книготорговец, господин префект. Имеет лавку в Фижаке.

— И ты тоже хочешь быть книготорговцем? — спросил Фурье малыша с узким смуглым лицом.

Темные глаза мальчика смотрели смело. Он не обращал никакого внимания на знаки учителя, который давал ему понять, что следует поклониться.

— Нет, мосье, я хотел бы стать языковедом.

Лицо важного — гостя выразило удивление. Это дало директору школы возможность блеснуть перед гостем знаниями ученика:

— Юноша необыкновенно талантлив, господин префект. Он уже бегло говорит по-латыни и по-гречески, а также упражняется в переводах древнееврейских текстов.

— Удивительно! — заметил Фурье, пытливо рассматривая лицо мальчика. Потом, словно очнувшись от глубокого раздумья, неожиданно сказал: — Если хочешь, можешь осмотреть мое собрание. Тебя интересуют египетские древности?

Мальчика будто кто толкнул. Глаза его заблестели.

Жан-Франсуа быстро кивнул головой.

И вот он стоит перед вещами, которых еще никогда не видел. Там были рисунки храмов и каменных колоссов, обломки статуй, куски свитков папируса, покрытые странными знаками. И наконец, разбитая каменная плита, на которой кое-где сохранились фигуры в причудливо застывших позах. Взгляд мальчика перебегал с одного предмета на другой — ему хотелось навсегда запечатлеть в своей памяти все это. Словно магической силой вновь и вновь притягивали его внимание знаки-рисунки.

Фурье молча наблюдал за маленьким гостем. Несколько раз он давал ему различные пояснения.

Мальчик лишь кивал головой и, как во сне, стоял перед древностями, не сводя с них глаз. Этот мальчик вел себя как-то странно. Его горячий интерес к находкам, даже внушал опасения. Казалось, что перед ним возникают какие-то видения. И разве его лицо не похоже на лицо юноши с каменного фрагмента? Большие миндалевидные глаза, узкий нос, пухлый рот. Лицо мальчика времен фараонов! Вдруг он, увидев папирус с иероглифами, спрашивает:

— Можно это прочитать?

Фурье на мгновение почувствовал себя школьником, который не может ответить на вопрос учителя. Он только отрицательно покачал головой.

— Я прочту их, — сказал мальчик самоуверенно. — Через несколько лет, когда вырасту.

И странно. Фурье, знаменитый Фурье, строгий исследователь и великий ученый, поверил мальчику.

В тринадцать лет Жан-Франсуа поражал всех своей жаждой знаний. Жан изучал сирийский, арамейский, арабский и коптский языки с непостижимой настойчивостью и терпением. В его комнате свеча горела до полуночи.

Брат поднимался с постели:

— Жан, ты давно должен спать. Ты заболеешь, если будешь так переутомляться!

Жан отрывал взгляд от стола, покрытого книгами, фолиантами, рукописями. Это был взгляд фанатика, обращенный в даль, недосягаемую для заурядного человека; взгляд, который проникает сквозь пространство и время.

Голос юноши звучал отчужденно:

— Мне кажется, письмена древних китайцев в некотором отношении чем-то близки к иероглифам. Если бы я мог это доказать!

Его взгляд отрешенно скользил по стене. И снова, погруженный в свои мысли, он бормотал:

— Надо попросить Фурье. Он должен раздобыть мне тексты из Зенд-Авесты. В Гренобле их нельзя достать.

Старший брат, вздыхая, снова повалился на постель. «Тексты Зенд-Авесты, — думал он, потрясенный, — священной книги персов. На авестийском языке, и его хочет изучить тринадцатилетний мальчик. Бог Мой, к чему это приведет? Не может же такой молодой человек вместить в своей голове знания сотен ученых!»

Жан-Франсуа мог. Он собирался научиться когда-нибудь читать иероглифы так же свободно, как латинист читает труды Цицерона.

И все знания, которые он приобретал, служили исключительно этому намерению. Фолианты, книги и рукописи, которые он доставал, не дали ему ничего нового в изучении языка. Он перерыл библиотеки, изучил сочинения античных историков о государстве фараонов. Шампольон читал Геродота, Диодора Сицилийского, Страбона, Гораполлона: Неужели ни один из них не знал, что такое иероглифы? Геродот, «отец истории», за пятьсот лет до нашей эры посетил Египет и описал храмы, пирамиды и гробницы, которые тогда уже насчитывали тысячелетия.

Шампольона лихорадило от нетерпения. Он листал страницу за страницей. Расскажи, Геродот, расскажи, что ты видел! А вы, арабы и копты, что знали вы о древнем Египте?

Как? Копты, потомки древних египтян, так мало могут рассказать? Откуда же возник их язык и письмо, как не от их праотцев?

Жан погружается в изучение коптских надписей. Он сравнивает их с библейскими текстами и фрагментами арабских стихов. Он переводит с еврейского на коптский, с коптского на латинский. Часть высказываний — о фараонах — совпадала, часть — противоречила друг другу. Но все вместе взятое? Достаточно ли этого, чтобы хотя бы набросать карту царства фараонов? Должно быть, достаточно.

И Жан-Франсуа Шампольон предложил ученым первую карту древнего Египта. Ему было семнадцать лет. Ученые удивлялись. Они сомневались также, насколько верна была карта Шампольона. Какие у них были основания ответить? Кто знал, где проходили границы древнего Египта четыре и более тысячелетия назад?

— Я собрал материал для книги, — провозгласил Шампольон. — Она будет называться «Египет времен фараонов».

— Вздор, — ответили ученые. — С помощью одной фантазии невозможно написать историю государства, о котором мы знаем только то, что оно существовало.

Жан-Франсуа написал свою книгу. Он прочитал членам Гренобльской Академии введение к своей работе. Ученые мужи удивились, как дети, слушающие сказку о фантастическом путешествии. Перед ними стоял семнадцатилетний юноша, который рассказывал о фараонах так, словно сам жил в их государстве. Он последовательно развивал ход своих мыслей, которые так смело и убежденно анализировал, что ни один слушатель не осмеливался и думать о том, чтобы возразить ему. А с каким воодушевлением говорил этот юноша! Его речь лилась, словно поток, уносящий с собой все, что встречается на его пути. Шампольон — и это чувствовал каждый сидящий в зале — был наделен гениальным умом. Он владел такими областями знаний, изучение каждой из которых потребовало бы целой человеческой жизни. Академики решили единогласно: Жан-Франсуа Шампольон достоин быть членом Академии в Гренобле.

Фурье восторженно обнял самого молодого академика Франции. Для юного гения Гренобль был слишком мал. Шампольон должен ехать в Париж. Но сначала — Фурье таинственно усмехнулся — он хочет ему кое-что показать. Молодому ученому, наверное, интересно будет посмотреть на эту отливку с черного базальтового камня, который откопал какой-то солдат при строительстве форта в песках пустыни близ Розетты на Ниле.

Жан уставился на отливку, словно видел ее во сне. Неужели это в самом деле возможно? Здесь, на этой плите, под иероглифами высечены знаки древнеегипетского курсива и древнегреческий текст.

Но это же ключ к разгадке иероглифов, рисуночного письма древних египтян! Бывшие до сих пор мертвыми, знаки заговорят сейчас же!

Много часов размышлял Шампольон, склонившись над доской. Он не видел и не слышал ничего, что делается вокруг. Фурье давно уже ушел из комнаты. А когда рассвело, Шампольон все еще стоял перед трехъязычным камнем. Всех его знаний не хватало, чтобы объяснить хотя бы один из этих рисуночных знаков. Он пришел лишь к тому выводу, что иероглифы не были рисуночным письмом, как сотни лет утверждали ученые. Но это сначала надо суметь доказать. Речь шла о том, чтобы полностью освободиться от всех прежних приемов и найти совершенно новый путь.

Шли годы. Европа вновь дрожала перед Наполеоном. Прошло сто дней, и объединенные войска союзников нанесли окончательный удар Бонапарту. Как приверженец Наполеона, Шампольон был сослан. Он сражался у стен Гренобля с отрядами Бурбонов. В наказание за это он был лишен профессуры. Голодая, он писал новый труд по иероглифике. Знаки на камне из Розетты преследовали его днем и ночью, как привидения. В его снах они оживали и издевались над ним. В это же время другие ученые также трудились над расшифровкой загадочных знаков на Розеттском камне, как теперь называли базальтовую плиту. Многие из них думали, что решение найдено. Авантюристические предположения принимали за истину и — об этом писали длинные статьи. Один знатный «ученый» утверждал, например, что смысл иероглифов ему открылся за одну ночь и только из-за спешки он сделал ошибки.