Да, судя по всему не сбрехал, ведь когда это было, чтобы управляющий хоть раз на дню не заглянул в коровник, не поинтересовался надоями молока... А сегодня утром Миша впервые сам без фрейлейн Эльзы слил молоко в бидоны и доставил к шоссе, откуда их отвозили грузовиком в Сведбург.

Внезапно Миша подумал, что мог бы не отвозить бидоны, обошлись бы проклятые немцы без молока. От этой крамольной мысли сначала стало страшно, но лишь на мгновение, какое-то неуловимое мгновение, ведь Миша уже точно знал, что все миновало — и страх, и унижение, и тяжелый труд от темна до темна. Может, еще сегодня он увидит своих. Наконец пришли, и он снова почувствует себя человеком. Но даже осознание этого почему-то не сняло тревоги: Миша подумал, что сейчас появится управляющий Кальтц или, чего доброго, сам молодой граф фон Шенк. Лишь за то, что не почистил бричку и не закатил ее в сарай, грозило суровое наказание, вплоть до отправления в лагерь...

Миша поежился, представив, как Генрих фон Шенк стегает его кнутом. Однажды он видел, как молодой граф полоснул по лицу конюха — француза Жана Рике. Тот неделю ходил с красной полосой на щеке. Лишь вспомнив эту сцену, Миша гневно сжал кулаки, почувствовав, как кровь бросилась в лицо.

Соскочив с брички, сердито пнул ее ногой, услышал, как гогочут гуси на мураве за сараем, и вдруг у него созрело решение. Он остановился лишь на миг, раздумывая, потом обогнул сарай, точно зная, как поступит сейчас.

Степенный гусак скосил на Мишу недовольный подозрительный глаз, зашипел угрожающе и вытянул шею, однако юноша, внезапно шагнув к нему, крепко схватил за шею, сжав ее. Гусь замахал крыльями, стараясь вырваться, однако Миша сжал так, будто сворачивал шею не гусаку, а самому управляющему — бычью, толстую, ненавистную шею Кальтца, раненного в руку еще под Дюнкерком. Жаль — в руку, а не в шею. Бравый вояка навсегда остался обер-лейтенантом, тупым, ограниченным, сварливым, жестоким, и Миша, вложив всю свою ярость и силу в кулаки, не заметил, что гусак уже отяжелел, опустив бессильные крылья.

Обогнув пруд, Миша еще издали увидел Лесю. Девушка спешила к коровнику и запыхалась. Заметив, как тянет Миша тяжелую птицу, отступила с тропинки, глаза у нее округлились, лоб наморщился. Она протянула руки к Мише, будто хотела остановить, но юноша сам остановился, шутливо подбросил птицу, словно не случилось ничего особенного, и сказал так, точно речь шла о чем-то будничном и незначительном:

— Приходи, Леся, к нам обедать. Мать зажарит, а то давно я не ел гусятины...

— С ума сошел?.. — наконец выдохнула она. — За это же тебя...

— А дудки! — вдруг победно крикнул Миша, осознав внезапно, что все самое страшное позади и теперь ему нечего бояться. — Чихать я хотел на фрицев! Слышала, наши пришли!

Но по ее округлившимся испуганным глазам понял, что Леся ему не поверила, небось и все не поверят, пока сами воочию не убедятся.

Да и что можно объяснить этой девчонке?

Правда, Леся всегда нравилась Мише, вернее, ему казалось, что всегда. Но началось это лишь полгода назад, осенью, когда скирдовали солому и он подавал ей наверх снопы. Вдруг девушка поскользнулась. Миша поймал ее, прижал к себе, лишь на миг ощутив пружинистое и разгоряченное от работы тело. С тех пор не мог забыть того прикосновения... Теперь он старался всякий раз встретиться с девушкой по дороге в коровник или в другом месте. Как-то вечером, когда сидели у барака, попробовал даже обнять и поцеловал несмело, но девушка оттолкнула его, хотя и не очень сильно. А утром Миша поймал ее вопрошающий и как бы выжидательный взгляд. Хотел сказать, что лучше ее нет даже среди полек, работающих на центральной усадьбе поместья, — французы говорили, что таких красавиц надо поискать и в самом Париже, — но постеснялся, смолчал об этом, однако был почему-то уверен, что Леся догадывается о его чувствах, и ждал лишь удобного момента, чтобы объясниться.

Менее удобного, чем сегодня, наверно, не выпадало за все последнее время. Миша, переступив через гусака, схватил девушку за руку и притянул к себе. Она не противилась то ли с перепугу, то ли ошеломленная Мишиным сообщением, а Миша вдруг обнял ее, прижал крепко, теперь уже точно зная, что не было и никогда не будет у него такого счастливого дня.

— Отпусти, сумасшедший... — прошептала Леся, но не отстранилась, наоборот, положила ему голову на плечо. Так стояли они, притихшие и испуганные, не видя и не слыша ничего, забыв и о войне, и о коровах, мычавших в ожидании Леси. Вдруг где-то совсем близко загудело. Девушка выскользнула из Мишиных объятий. Гул превратился в грохот, и сразу же совсем низко, юноше даже показалось — подпрыгни и зацепишь рукой, — прошли три самолета с красными звездами на крыльях.

Миша поднял руки и закричал неистово «ура!», думая, что с самолетов его увидят и услышат, но стальные птицы исчезли за коровниками, а он все еще стоял с поднятыми руками и ощущал на пылающем лице холодок от вихря, поднятого пронесшимися над ним самолетами. Наконец увидел Лесю и спросил у нее, словно не верил своим глазам и нуждался в немедленном подтверждении:

— Ты же видела, это свои?!

— Наши... — ответила она растерянно.

Миша, схватив ее за руку, потянул к бараку.

— Коровы недоеные...

— Черт с ними!

— А молоко? Что скажет Кальтц?

— Немецкое молоко! Тьфу, — плюнул он.

— Коров жаль.

— И коровы немецкие! — Он подхватил гусака. — И этот был немецким, а стал моим. Пойдем... — Девушка еще колебалась, но Миша сказал то, что окончательно убедило ее: — Надо сказать нашим, может, и не знают.

И они повернули к баракам, взявшись за руки бежали по накатанной грунтовой дороге. Миша держал Лесину руку крепко и знал, что нет на свете ничего нежнее, чем эти загрубевшие от тяжелой работы пальцы.

— Мама!.. — воскликнул Миша и, только теперь увидев, что она смотрит не на него, а на Лесю, отпустил руку девушки. — Мама, вы знаете, пришли наши!..

— Знаю, мой мальчик! — воскликнула мать.

Миша бросил ей под ноги тяжелого гусака.

— Леся сейчас ощиплет, — сказал он так, вроде речь шла о чем-то совсем обычном. — Зажарь к обеду, а то я уж и не припомню, когда ел гусятину.

Леся подхватила птицу, обдала кипятком и принялась ощипывать, Миша решил, что праздничный обед не может обойтись без девушек, которые сажали капусту под Гарцем, километрах в четырех от Штокдорфа. Вдруг он представил, как подъезжает к полю, где работают девушки, на вороном жеребце самого фон Шенка, и тут же понял, что должен поступить именно так, иначе не простит себе нерешительности, да, может, и никогда не представится возможности погарцевать на лихом коне, как сам граф фон Шенк. К его коню восточных работников и близко не подпускали. Миша побежал к конюшне.

Конюх, старый, немного подслеповатый Карл, как и всегда в это время, уже отдыхал. Задав корм рабочим лошадям, а выездных почистив, он после этого залезал на сеновал и спал час-другой.

Миша вывел вороного из стойла, взнуздал и оседлал. Конь, почуяв уздечку, заржал возбужденно. Миша сунул ногу в стремя и опустился на блестящее кожаное седло. Вороной сразу заиграл под ним. Парень еще никогда не гарцевал на таком коне, гонял только верхом рабочих битюгов — купать в пруду. Он отпустил повод, и вороной сразу пошел галопом.

Леся, заметив Мишу, замерла с раскрытым ртом. Мать погрозила кулаком, но Миша, вздыбив жеребца и сам удивляясь своей отваге, пустил его в обход бараков на дорогу к Гарцу.

Девушки еще издали увидели всадника, но не отрывались от работы, видимо считая, что по дороге скачет сам молодой граф, и побаиваясь его гнева. Миша направил вороного напрямик через вспаханное поле. И лишь тогда девушки оставили капусту, уставясь на странного наездника.

Миша подскакал к ним и осадил коня перед самыми работницами — эффект был потрясающим: девушки окаменели, не веря своим глазам.

Миша, не слезая с коня, заорал:

— Кончай работу! Хватит трудиться на швабов!

Высокая худая девушка в темном платке крикнула ему: