— Ты будешь еще распускать свой язык?

Матрос корчился от боли, но не издавал ни звука. Последовало еще три удара. Это было уж слишком, и он пробормотал что-то чуть слышно. Это вызвало новую порцию ударов — матрос уже не мог вынести большего, и капитан велел отвязать его.

— А теперь ты, — сказал он, обращаясь к Джону, и снял с него наручники. Освободившись, Джон кинулся на бак.

— Приведите этого человека ко мне! — заорал капитан.

Второй помощник, который жил в кубрике с этим матросом в начале плавания, стоял, не шелохнувшись, на шкафуте. Старший медленно пошел на бак. Зато третий помощник, желая показать свое рвение, перемахнув через шпиль, схватил Джона, но тот одним движением отшвырнул его. Капитан с непокрытой головой стоял на юте, глаза его горели яростью, лицо налилось кровью. Он размахивал концом и вопил:

— Тащите его сюда! Хватайте, я сделаю его мягким, как воск!

Старший помощник поднялся на бак и тихо сказал Джону, чтобы тот спокойно шел на ют. Тот, видя бесполезность сопротивления, оттолкнул скотину третьего помощника и ответил, что пойдет сам и не нужно тащить его. Подойдя к трапу, Джон протянул руки, но, когда капитан стал привязывать его, возмущение снова взяло верх, и он начал вырываться. Однако старший помощник и Рассел уже висели на нем, и вскоре его утихомирили. Тогда, повернувшись лицом к капитану, который закатывал рукава, Джон спросил, за что его будут сечь.

— Разве я отказывался выполнять свои обязанности, сэр? Вы видели, чтобы я хоть раз отлынивал или позволил дерзость?

— Нет, я буду сечь тебя не за это, — отвечал капитан, — а за то, что вмешиваешься не в свое дело, за твои вопросы.

— Неужели на этом судне матрос не может задать вопрос без того, чтобы его не высекли?

— Нет! — заорал капитан. — Здесь никто, кроме меня, не смеет открывать рот.

И он принялся хлестать Джона по спине, разворачиваясь всем телом, чтобы получалось сильнее. Ярость его возрастала, он пританцовывал на месте и, замахиваясь концом, выкрикивал:

— Если хочешь знать, за что тебя секу, то запомни — я так хочу, это мне нравится! Вот за что!

Матрос молча извивался под ударами, пока мог терпеть, и, не выдержав истязания, простонал, выдавливая из себя восклицание, скорее присущее местным жителям, чем нам:

— О Jesus Christ! О Jesus Christ!

— Не призывай Иисуса! — заорал капитан. — Он тебе не поможет! Зови Фрэнка Томпсона! Вот кто тебе нужен! Фрэнк Томпсон, а не Иисус!

При этих словах, которые я не забуду до самой смерти, казалось, кровь во мне остановилась. Я не мог больше видеть это и, почувствовав новый приступ тошноты, отвернулся и стал смотреть в воду. В голове молниеносно промелькнуло несколько мыслей — о нашем положении, решимость добиться наказания капитана, когда вернемся домой, — но крики истязаемого и капитана, звуки ударов не позволяли сосредоточиться. Наконец все смолкло и, обернувшись, я увидел, как старший помощник по знаку капитана отвязывает Джона. Тот, согнувшийся от боли почти пополам, поплелся на бак и спустился в кубрик. Остальные замерли на своих местах, а капитан, раздуваясь от злобы и преисполненный гордости от содеянного, расхаживал кругами по юту и после каждого поворота выкрикивал:

— Теперь будете знать свое место! Вы все у меня вот здесь и можете быть уверены, я вам не спущу! Теперь вы узнали меня! Я вас приведу в чувство! Каждого! Иначе всех засеку, и мальчишку тоже! Помните, у вас есть погоняла, как для черных рабов! Пусть еще кто-нибудь попробует заявить мне, что он не черный раб!

Подобными рассуждениями, предназначенными успокоить нас и предотвратить неприятности в будущем, он развлекался минут десять, после чего сошел вниз. Вскоре на юте появился Джон. Спина у него была исполосована во всех направлениях и сильно распухла. Он сказал стюарду, чтобы тот попросил для него у капитана немного мази или бальзама.

— Нет! — крикнул капитан, слышавший все. — Скажи ему, пусть наденет рубаху и отвезет меня на берег. Это лучшее лекарство. У меня на судне никому не позволено разлеживаться!

Он велел мистеру Расселу взять обоих наказанных и еще двух матросов в шлюпку. Мне тоже пришлось идти с ними. Оба с трудом сгибали спину, а капитан то и дело покрикивал: «Навались!», но, видя, что они стараются изо всех сил, оставил их в покое. За все время, пока мы шли эту лигу, ни он, ни агент, сидевший на корме, не произнесли ни слова. Когда шлюпка пристала, агент и капитан с помощником направились к дому. Я с другим матросом остался возле лодки, а Джон и Сэм медленно отошли в сторону и устроились на камнях. Какое-то время они о чем-то говорили между собой, но потом разошлись и сели порознь. Я немного побаивался за Джона. Он был иностранцем, да к тому же очень вспыльчивым, и имел при себе нож, а капитан должен был возвращаться к шлюпке один. Но ничего не случилось, и мы спокойно вернулись на бриг. Капитан, возможно, имел при себе оружие, и, если бы они отважились напасть на него, им, скорее всего, пришлось бы спасаться бегством. Возможно, они обрекли бы себя на голодную смерть в калифорнийских лесах, если бы их не изловили солдаты, соблазненные наградой в двадцать долларов.

Когда вся дневная работа была закончена, мы спустились в кубрик и принялись за наш нехитрый ужин, но никто не произнес ни слова, и, несмотря на субботний вечер, никто не пел «о милашках и женах». Всех не покидало тягостное чувство. А двое наказанных лежали на своих койках и стонали от боли. Мы тоже улеглись, однако я никак не мог заснуть. Звуки, временами доносившиеся с коек пострадавших, свидетельствовали о том, что они не спят, да и как можно спать, если человек не находит себе места от боли? Тусклая раскачивающаяся лампа освещала наше убогое жилище, и мне приходили на ум разные мысли. Я не опасался, что капитан поднимет на меня руку, но не мог не думать о том, что мы находимся во власти разнузданного и самодовольного тирана; не мог не думать о той стране, куда мы попали; о продолжительности нашего плавания и полном неведении относительно сроков возвращения на родину. Как все-таки добиться правосудия для этих бедняков? Я поклялся, если только представится возможность, сделать все, дабы отомстить за обиды и облегчить страдания людей того сословия, с коими так надолго связала меня судьба.

Следующий день был воскресенье. Как обычно, с утра мы драили палубу и занимались прочими работами, а после завтрака отвезли капитана на берег, где уже скопились шкуры, привезенные накануне. Капитан велел мне оставаться на берегу около них. К вечеру, как он сказал, за ними придет шлюпка. Меня оставили одного, и я провел на холме спокойный день, обедал же вместе с тремя англичанами в их домике. К сожалению, там не оказалось книг и, поболтав с ними и побродив вокруг, я начал тяготиться бездельем. Маленький бриг, обитель столь многих наших тягот и страданий, стоял вдали, едва различимый для глаз, и, кроме него, пустынность водной глади бухты нарушал лишь небольшой безлюдный островок, совершенно лишенный растительности, представлявший собой просто округлое глинистое возвышение. Однако он не был лишен романтической привлекательности, ибо на самой его вершине были захоронены останки некоего англичанина, капитана маленького купеческого брига, который скончался во время стоянки в этом порту. Здесь, среди запустения, покоился человек, умерший и похороненный вдали от друзей и близких, и, будь это место обыкновенным кладбищем, я не видел бы во всем этом ничего примечательного, но одинокая могила удивительно гармонировала с безжизненным обликом всего окружающего. Это было единственное место в Калифорнии, произведшее на меня впечатление, не лишенное поэтичности. К тому же поговаривали, что несчастный был отравлен (никто даже не удосужился произвести расследование) и предан земле без обряда и молитвы. Как мне рассказали, помощник, который был вне себя от радости, что человек убрался с его дороги, поспешно доставил тело покойного на вершину холма и предал его земле, не произнеся ни слова молитвы.