– Ты врешь. Такого места нету.

– Конечно, есть, – сказал я. – Рядом с Францией.

– Ага, по-любому. Это че, магазин?

Я не мог поверить, что веду такой разговор. Как можно было не знать, что Испания – это страна? Даже в девять лет можно услышать об этом по телевизору.

– Эх, Бренди, – сказал я. – Надо найти тебе карту.

У нас сложился жесткий распорядок. Я подрабатывал на стройке и возвращался домой ровно в 17:30. Через пять минут Бренди стучала в мою дверь и стояла там, моргая, пока я не впускал ее. В то время я увлекался выпиливанием из дерева, делая фигурки, чьи головы напоминали различные инструменты, которыми я пользовался в течение дня: молоток, топор, металлическую щетку. Перед началом работы я выкладывал на стол немного бумаги и цветные карандаши. «Рисуй свою куклу, – говорил я. – Изобрази арену для корриды в ее крохотном окружении. Самовыразись!» Я подбивал Бренди на расширение ее мировоззрения, но она обычно бросала все занятия через пару минут под предлогом, что это чересчур трудно.

Большую часть времени она наблюдала, переводя взгляд с моего ножа на испанскую куклу, которая лежала перед ней на столе. Она рассказывала о том, какие плохие у нее учителя, а потом спрашивала, что бы я делал, будь у меня миллион долларов. Если бы у меня был миллион долларов в тот период моей жизни, я, наверное, потратил бы все до копейки на наркоту, но я в этом не признался, так как хотел показать хороший пример.

– Надо подумать, – говорил я. – Если бы у меня было столько денег, я бы, скорее всего, их отдал.

– Ага, стопудово. Ты что, просто раздавал бы их людям на улице?

– Нет, я бы создал фонд и постарался изменить жизни людей. – Над этим хихикала даже кукла.

Когда я спросил, что бы она сделала с миллионом, Бренди стала описывать автомобили, платья и огромные браслеты с бриллиантами.

– А как же остальные? Разве ты не хочешь сделать их счастливыми?

– Нет. Я хочу, чтобы они завидовали.

– Ты шутишь, – говорил я.

– Спорим?

– Ах, Бренди. – Я наливал ей стакан горячего молока с шоколадом, и она корпела над своим списком до 18:55, когда дружественный период официально заканчивался. Если работа продвигалась медленно и не было необходимости подметать, я разрешал ей побыть у меня пару лишних минут, но больше – никогда.

– Почему я должна уходить именно сейчас? – спросила она меня как-то вечером. – Ты идешь на работу или куда-то еще?

– Ну, нет, не совсем.

– Тогда зачем торопиться?

Мне не следовало ей говорить. Быть импульсивным типом хорошо, потому что вы всегда приходите вовремя на работу. Однако это и плохо, потому что вы все делаете вовремя. Выпиваете ли вы чашку кофе, принимаете ли ванну, идете ли в прачечную – нет никакой загадки в ваших приходах и уходах, нет места для спонтанности. В тот период своей жизни я каждый вечер посещал ИХОП, выезжая из дому на велосипеде ровно в семь и возвращаясь ровно в девять. Я там никогда не ел, а просто пил кофе, глядя в одном и том же направлении, сидя в одной и той же кабинке, читая библиотечные книги ровно час. После этого я ехал в продуктовый магазин. Даже если мне ничего не надо было покупать, я все равно ехал, так как на это было отведено время. Если очереди были небольшими, я колесил домой длинной дорогой или объезжал квартал несколько раз. Я не мог вернуться домой раньше – эти десять или пятнадцать минут не были предназначены для пребывания в квартире.

– Что случится, если ты опоздаешь на десять минут? – спросила Бренди. Моя мама часто спрашивала то же самое (все спрашивали): – Ты думаешь, мир рухнет, если ты переступишь порог в-9:04?

Они говорили это в шутку, но ответ был «да». Именно так я и думал. Мир бы рухнул. В те вечера, когда другой посетитель занимал мою обычную кабинку в ИХОПе, я был подавлен. «Вам помочь?» – спрашивала официантка, а я обнаруживал, что не могу вымолвить ни слова.

Бренди составляла часть моего расписания около месяца с небольшим, когда я стал замечать, что не могу найти некоторых вещей – ластиков и крошечных книжечек с рецептами, которые я приобрел в Греции. Порывшись в своих ящичках и стеллажах, я обнаружил отсутствие других вещей: коробочки с канцелярскими кнопками, брелока в форме ореха.

– Я понимаю, к чему ты ведешь, – сказала моя мама. – Маленькая зараза открыла твою дверь на крыльцо и лазила по твоим вещам, пока ты был блинном заведении. Так все было, правда?

Я не мог стерпеть, что она так быстро догадалась.

Когда я задал Бренди прямой вопрос, она сразу раскололась. Это выглядело так, будто она до смерти хотела сознаться, даже репетировала. Невыразительное извинение, мольба о пощаде. Она обняла меня за талию, и когда она наконец отлипла, я потрогал подол своей рубахи, ожидая, что он будет мокрым от слез. Ничего подобного – он был сухим. Я не знаю, почему я сделал то, что сделал, или, скорее, думаю, что знаю. Это было частью моего смехотворного плана явить собою хороший пример.

– Ты знаешь, что мы должны сейчас сделать, не правда ли? – Я говорил твердо до тех пор, пока не осознал последствия, и тут я сплоховал. – Мы должны пойти… и рассказать твоей маме о том, что ты только что сделала!

Какая-то часть меня надеялась, что Бренди попытается меня отговорить, но вместо этого она просто пожала плечами.

– Ну естественно, – отреагировала моя мама. – Я хочу сказать, ты с тем же успехом мог донести о ней кошке. Чего ты ожидал от этой матери? Что она вышьет для дочери коврик с Десятью заповедями? Очнись, болван, эта женщина шлюха.

Конечно, она была права. Мать Бренди выслушала меня со сложенными на груди руками, и это был хороший знак, пока я не понял, что ее гнев был направлен на меня, а не на дочь. В дальнем углу комнаты длинноволосый мужчина чистил ногти ножницами. Он глянул в мою сторону, а потом снова переключился на телевизор.

– Большое дело, взяла ластик, – сказала мама Бренди. – Что вы от меня хотите? Чтобы я вызвала службу спасения? – У нее это звучало невероятно пренебрежительно.

– Я просто решил, что вам следует знать о происшедшем, – сказал я.

– О'кей, я знаю.

Я вернулся к себе и прижал ухо к стене спальни.

– Кто это был? – спросил мужик.

– Да так, один придурок, – ответила мама Бренди.

После этого страсти улеглись. Я мог простить Бренди взламывание моей двери, но не мог простить ее мать. Да так, один придурок. Я хотел пойти в заведение, где она работает, и сжечь его дотла. Пересказывая эту историю, я поймал себя на использовании фраз, услышанных по радио. «Дети хотят ограничений, – сказал я. – Они нуждаются в них». Как по мне, это звучало тривиально, но все вроде бы соглашались – особенно моя мама, которая предположила, что в данном случае делу помог бы карцер. Она еще не спихивала всю вину на меня, так что было еще приятно рассказывать ей всякую всячину, греясь в благотворном ореоле ее возмущения.

В следующий раз, когда Бренди постучала ко мне, я притворился, что меня нет дома – уловка, которая не сработала. Она позвала меня, сообразила, что происходит, и затем пошла домой смотреть телек. Я не планировал злиться вечно. Пару недель лечения тишиной, а потом, думал я, мы начнем там, где закончили. Иногда я случайно проходил мимо нее во дворе: она стояла с таким видом, будто ждала кого-то, кто бы ее забрал. Я говорил: «Привет, как делишки?», а она дарила мне сдавленную маленькую улыбку, похожую на ту, какую изображаешь, когда кто-то, кого ты терпеть не можешь, ходит с пятнами от шоколада сзади на штанах.

Во времена процветания нашего района здание, в котором мы жили, было домом для одной семьи, и мне иногда нравилось воображать такую жизнь: роскошные комнаты с люстрами, не знающее остановок хозяйство, ведомое служанками и лакеями. Как-то вечером я выносил мусор и наткнулся на бывшую каморку для угля, мрачное узкое помещение, теперь забитое досками и заплесневелыми картонными коробками. Там валялись перегоревшие предохранители и мотки электропроводов, а за ними – куча вещей, которые я узнал: вещи, исчезновения которых я не заметил – фотографии, например, и снимки моих неудачных творений. Влага подпортила рамки, и когда я вылез из коморки и посмотрел сквозь них на солнце, я заметил, что пленка поцарапана, и не случайно, а специально, булавкой или бритвой. «Ты гавнюк, – прочитал я на одной из них. – Отсасать не хочиш?» Проблемы с грамматикой были повсюду, а почерк, мелкий и злой, творил умопомрачительные надписи, какие изрыгают из себя пациенты желтого дома, не знающие, когда остановиться. Это был именно тот эффект, к которому я стремился в слабой имитации народного искусства, поэтому я не только чувствовал себя ущемленным, но еще и завидовал. Ведь эта девчонка дала мне сто очков вперед.