Лети по воле волн, кораблик.

Твой парус похож на помятый рублик.

Из трюма доносится визг республик.

Скрипят борта.

Трещит обшивка по швам на ребрах.

Кормщик болтает о хищных рыбах.

Пища даже у самых храбрых

валится изо рта.

Лети, кораблик, не бойся бури.

Неистовей, но бесцельней пули,

она и сама не знает, в ту ли

сторону ей

кинуться, или в эту. Или

в третью. Их вообще четыре.

Ты в этом смысле почти в квартире;

владелец – Гиперборей.

Лети, кораблик! не бойся острых

скал. Так открывают остров,

где после белеют кресты матросов,

где, век спустя,

письма, обвязанные тесемкой,

вам продает, изумляя синькой

взора, прижитое с туземкой

ласковое дитя.

Не верь, дружок, путеводным звездам,

схожим вообще с офицерским съездом.

Тебе привязанность к праздным безднам

скорей вредна.

Верь только подлинно постоянной

демократии волн с еенной

на губах возникающей в спорах пеной

и чувством дна.

Одни плывут вдаль проглотить обиду.

Другие – чтоб насолить Эвклиду.

Третьи – просто пропасть из виду.

Им по пути.

Но ты, кораблик, чей кормщик Боря,

не отличай горизонт от горя.

Лети по волнам стать частью моря,

лети, лети.

Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне.

Зеркальце там не слыхало ни о какой царевне.

Речка тоже рябит; а земля в морщинах -

и думать забыла, поди, о своих мужчинах.

Там – одни пацаны. А от кого рожают,

знают лишь те, которые их сажают,

либо – никто, либо – в углу иконы.

И весною пахать выходят одни законы.

Езжай в деревню, подруга. В поле, тем паче в роще

в землю смотреть и одеваться проще.

Там у тебя одной на сто верст помада,

но вынимать ее все равно не надо.

Знаешь, лучше стареть там, где верста маячит,

где красота ничего не значит

или значит не молодость, титьку, семя,

потому что природа вообще все время.

Это, как знать, даст побороть унылость.

И леса там тоже шумят, что уже случилось

все, и притом – не раз. И сумма

случившегося есть источник шума.

Лучше стареть в деревне. Даже живя отдельной

жизнью, там различишь нательный

крестик в драной березке, в стебле пастушьей сумки,

в том, что порхает всего лишь сутки.

И я приеду к тебе. В этом «и я приеду»

усмотри не свою, но этих вещей победу,

ибо земле, как той простыне, понятен

язык не столько любви, сколько выбоин, впадин, вмятин.

Или пусть не приеду. Любая из этих рытвин,

либо воды в колодезе привкус бритвин,

прутья обочины, хаос кочек -

все-таки я: то, чего не хочешь.

Езжай в деревню, подруга. Знаешь, дурнея, лица

лишь подтверждают, что можно слиться

разными способами; их – бездны,

и нам, дорогая, не все известны.

Знаешь, пейзаж – то, чего не знаешь.

Помни об этом, когда там судьбе пеняешь.

Когда-нибудь, в серую краску уставясь взглядом,

ты узнаешь себя. И серую краску рядом.

Однажды я тоже зимою приплыл сюда

из Египта, считая, что буду встречен

на запруженной набережной женой в меховом манто

и в шляпке с вуалью. Однако встречать меня

пришла не она, а две старенькие болонки

с золотыми зубами. Хозяин-американец

объяснял мне потом, что если его ограбят,

болонки позволят ему свести

на первое время концы с концами.

Я поддакивал и смеялся.

Набережная выглядела бесконечной

и безлюдной. Зимний, потусторонний

свет превращал дворцы в фарфоровую посуду

и население – в тех, кто к ней

не решается прикоснуться.

Ни о какой вуали, ни о каком манто

речи не было. Единственною прозрачной

вещью был воздух и розовая, кружевная

занавеска в гостинице «Мелеагр и Аталанта»,

где уже тогда, одиннадцать лет назад,

я мог, казалось бы, догадаться,

что будущее, увы, уже

настало. Когда человек один,

он в будущем, ибо оно способно

обойтись, в свою очередь, без сверхзвуковых вещей,

обтекаемой формы, свергнутого тирана,

рухнувшей статуи. Когда человек несчастен,

он в будущем.

Теперь я не становлюсь

больше в гостиничном номере на четвереньки,

имитируя мебель и защищаясь от

собственных максим. Теперь умереть от горя,

боюсь, означало бы умереть

с опозданьем; а опаздывающих не любят

именно в будущем.

Набережная кишит

подростками, болтающими по-арабски.

Вуаль разрослась в паутину слухов,

перешедших впоследствии в сеть морщин,

и болонок давно поглотил их собачий Аушвиц.

Не видать и хозяина. Похоже, что уцелели

только я и вода: поскольку и у нее

нет прошлого.