Но, как только Камее два раза подряд разбил мои войска, это племя забеспокоилось раньше всех, где им лучше жить. Из прекрасного Египта уезжать обратно в Пилистим не очень-то хотелось! И тогда оказалось, что у этого народца свои собственные интересы, что с нами, гиксосами, им стало жить вместе невыгодно. А когда настало время Яхмоса, и он начал теснить меня и отвоевывать у меня один город за другим, это племя хабири[38] все за малым исключением переползло к нему. Они думали, что Яхмос обрадуется им как перебежчикам и примет их с распростертыми объятиями, но они крепко просчитались. Яхмос невзлюбил их. Он жестоко притесняет их, как рабов, и считает их, не без основания, врагами египтян. Теперь вот они и вкушают все плоды горькой жизни перебежчиков. Такова вся история.

Фараон умолк, потому что как раз в трапезную вошел главный виночерпий. Из ма-

лого круга знатных вельмож он один мог в любое время входить к фараону, когда тот завтракал. Приблизившись с почтительными поклонами, он стал нашептывать на ухо своему повелителю что-то срочное и, наверное, важное. Фараон молча слушал его, не повернув головы и опустив вниз глаза. Лишь под конец искоса взглянул на него, словно выпустил две стрелы.

— Тебе лично за срочность, наверное, перепало кое-что?

Главный виночерпий как-то осел в поклоне, очень искренне зарделся и, вынув из-за пазухи, выложил на край стола знакомый Магрубету мешочек с серебрениками.

— Иди! — не глядя на виночерпия, бросил фараон и тут же перехватил напряженный взгляд Магрубета на этот мешочек.

Едва лишь вельможа скрылся за дверью, Магрубет спросил фараона, стараясь поскорее вернуться к прерванной беседе:

— Скажи, выходит, что старик Яков умер уже давным-давно, но я сам видел его живым в Палистане всего три луны назад. Как это получается?

— Это их хитрая легенда, — досадливо махнул рукой фараон. — Я тоже раньше верил в нее. Меня уверяли, что старик Яков временами с целью омоложения ходит подолгу на четвереньках среди овец в овечьей шкуре, после чего заново становится бодрым и сильным. Может кому-нибудь такой способ и помогает омолодиться, но что касается старика Якова, то он умирает уже трижды. Просто дело в том, что на эту должность Иса Роила у них назначается в очередной раз какой-нибудь их главный старейшина. Он управляет ими, но сам живет в Пилистиме. Там ему удобнее по старинной привычке держать связь с Вавилоном, с пустыней, с Хеттеей и с Египтом. — Фараон, задумавшись, помолчал немного, а затем продолжал вдобавок каким-то своим мыслям: — Ни египтянки, ни наши гиксосские женщины не шли к ним в жены… Помню, еще десять лет назад, когда хабири жили здесь у меня в Аварисе, все они, что ни взять, были черными, как негры, от давнего своего обычая смешиваться с черными рабынями.

— Скажи мне, — вежливо попросил Ма-грубет, — а что же делать теперь этим хабире-ям? Вот, например, у нас в Палистане сейчас вовсю идет смешение разных народов — и черных, и белых. Мне, правда, кажется, что это плохо, но у нас уже стали привыкать к этому. А что делать, я не знаю. Или убивать половину населения, или прогонять прочь со своих мест?

— Вот и плохо, что ты не знаешь. Я-то знаю, что лучше всего прогнать всех инородцев, но не смешиваться с ними. Это говорю тебе я, царь гиксосов. Трагедия моего народа останется навеки в памяти людей всего мира, а я сам для назидания оставлю свои мысли в папирусных свитках. Я уже давно пишу для потомков свое завещание, чтобы они знали, как плохо кончаются все попытки насильно вживаться в тело чужого народа. Вот нас, гиксосов, египетский народ изгоняет потому, что Египет снова набрал силу и в нем заговорила его великая мудрость. Сила Египта в веках состоит в том, что он отъединен от других стран. Находиться в смешении с другим народом — это значит взаимно ослаблять друг друга. Пусть даже рядом, пусть в тесноте, но каждый народ должен жить в своих пределах. Ничего хорошего не бывает от сближения и слияния чужеродных частей в одно население. Дети при этом, как правило, не бывают хорошими. Даже собак египтяне стараются держать в определенной породе и не скрещивать одних с другими при большом различии. А государство, теперь-то я хорошо знаю, по-настоящему крепким может быть только тогда, когда оно едино, когда принадлежит одному народу. Вот сам посуди, — фараон доверительно широко открыл свои серые глаза, обращаясь к Магрубету, — многие, происходящие еще из той нашей пилистимской знати, безусловно, обрели здесь в Египте большую силу и богатства, но это опять-таки за счет истощения массы египетских тружеников и потерь собственного простого люда, который в большинстве уже перестал быть гиксом, но и египтянами за своего не признается.

Кто выиграл от всего этого смешения? Только немногочисленные аристократы. А что скажу я, монарх? Для меня все — дети. Старшие — знать вельможная, младшие — простой люд. Аристократы также не успеют забрать с собою все богатства, когда придется бежать из Египта. Так что и у вас в Пилистиме хорошего ждать нечего. Слишком много народов туда сбежалось. Это ведь какой соблазн для постороннего завоевателя! Вечно там у вас будут и войны, и раздоры. Однако хватит! —прервал разговор Хиан. — Эту мудрость люди, наверное, еще очень долго будут безуспешно постигать, а мы давай-ка перейдем с тобой в другое место. Там я приму человека, который очень просится поговорить со мной… Что, узнал, наверное, свои деньги? Заранее пустил их в ход для безопасности? — фараон с усмешкой взял со стола мешочек и бросил его через стол Магрубету. — Возьми назад! Пригодятся, когда поедешь к Яхмосу.

Хиан встал, за ним быстро поднялся Маг-рубет, весь красный от досады, что мешочек никак сразу не влезал в карман.

Ему очень жаль было, что завтрак кончился. Что-то не удовлетворило его. О чем-то еще хотелось ему спросить фараона. Не каждый день можно разговаривать один на один с правителями великих держав. «Какую-то свою правду он знает лучше, чем кто-либо другой, — думал Магрубет, глядя в спину Хиана. — Но все-таки он рассуждает, как властелин обреченного на изгнание народа. Какую правду о целом народе, приговоренном к изгнанию, может знать один человек? Сколько еще раз в грядущей вечности пришедший народ будет прогнан и сколько еще раз эта правда будет безответно взывать к себе?»

С большим трудом догадался Магрубет, что он находится в том самом зале, по которому проходил утром до рассвета. Сейчас зал полнился народом и вдоль по середине был ярко освещен солнечным светом, льющимся с небес через потолок. На солнце сиял весь длинный путь от самых дверей до фараонова трона, стоящего на многоступенчатом возвышении.

Магрубет был там, где его поставили, недалеко от трона, по правую руку. Вокруг него, так же, как и на левой стороне, стояли важные, богато одетые люди. Но дальше от трона, в направлении ко входу, теснились по обеим сторонам лица менее высокого положения. Везде, на всем протяжении виднелись жрецы, в своих чисто белых льняных одеждах, с выбритыми до синевы и блеска головами.

Как только появился фараон, вся масса людей склонилась в приветствии, обратившись головами в его сторону. Вельможи вокруг Магрубета низко согнулись в поясе, люди несколько дальше — встали на колени, а еще подальше к дверям — совсем пали ниц.

Возможно потому, что с непривычки Магрубет не согнул выю, как полагалось, фараон бросил на него пристальный взгляд, а может быть, и потому, подумалось Магрубету, что фараону очень хотелось видеть, как поразил он его этим зрелищем своей власти. Как бы то ни было, но Хиан еще несколько раз испытующе поглядывал в его сторону.

Сначала по всему солнечному пути к подножию трона воины протащили по полу разряженную куклу, означающую чучело фараона Яхмоса[39]. Все с обеих сторон били ее палками и кричали, осыпая всевозможными проклятиями. Затем двое жрецов с торжествующей песней уволокли куклу, чтоб предать сожжению.