— Я ненавижу рабство, — Ютурн блеснул ярко-синими глазами, — но мою родину я не позволю унижать.

— Успокойтесь, друзья, — Аридем положил на плечо Ютурна руку. — Учись уважать старших. А ты, Тирезий, не оскорбляй родных богов твоих товарищей.

Приступили к учениям.

Тирезий некоторое время шел рядом с Филиппом.

— Я грек, как и ты, — глухо сказал искалеченный воин, — и ненавижу римских волков. Я родился в Афинах и всю жизнь был рабом. Целыми днями я дробил белый мрамор для своего хозяина и шлифовал для него плиты — он был искусным зодчим. Каменная пыль слепила меня. Зубы мои выкрошились до времени… Но, придя домой, я знал отраду. У меня была жена, малютки — хозяин не мешал нам жить. Пришли римские солдаты. Зодчего убили. Дом, где я родился и вырос, сожгли. Мои дочери, все трое, отданы на торг позора. Моя жена умерла в римских эргастулах. Там работают от зари до зари, а ночи проводят в сарае под замком. Воды и хлеба дают столько, сколько найдет нужным надсмотрщик — вилик. Я убил вилика, замучившего мою жену, и был заточен в трюме биремы. — Тирезий откинул капюшон плаща. Лысую розовую голову пересекал узкий белый шрам. — Мне трудно любить римлян, — повторил он.

V

После купания тело испытывало приятную истому. Не хотелось ни двигаться, ни думать.

Аридем лежал в траве и лениво следил за Филиппом, пытавшимся сорвать с дерева глянцевитый лист магнолии. Он вытягивался, становился на цыпочки и, наконец, прыгнув, добыл желаемый трофей. Лег рядом, достал из-за пояса костяную палочку и начал чертить на легком восковом налете листочка какие-то письмена.

— Что ты делаешь? — улыбнулся Аридем.

— У понтийцев обычай: на этих листьях пишут дорогое имя и отсылают любимой. — Филипп смущенно потрогал края листочка. — У меня сейчас нет любимой, но матери будет приятно мое внимание.

— Ты у нее один?

— Один…

— Бедная старушка! — с неожиданной ласковостью проговорил Аридем.

Филипп рассмеялся:

— Моя мать не захотела бы услышать этих слов…

— Она — молода? И отец у тебя еще жив?

— Жив, — нехотя отозвался Филипп. — Не знаю…

— Он покинул твою мать? — все с тем же участием продолжал расспрашивать Аридем.

Филипп вызывающе вскинул голову:

— Моя мать не из тех женщин, которых бросают. Она сама любого бросит. Она отвергла любовь самого Митридата! Как щенка выгнала из своей спальни!

— Честных и добродетельных женщин боятся даже цари, — одобрительно улыбнулся Аридем.

— Она красивая, а это гораздо важнее, — веско возразил Филипп, доставая платочек и бережно завертывая в него лист магнолии. — Добродетельны только те, которых никто не желает. Разве я не прав, государь?

Брови Аридема удивленно взметнулись.

— Ты еще мальчишка, а уже перестал понимать, что похвально, а что постыдно.

— Постыдно обидеть слабого, предать друга, присвоить чужое, а восхищаться красивой женщиной не постыдно! — горячо возразил Филипп.

Разговор неожиданно прервался. В глубине сада послышались голоса и бряцание оружия. Подошедший часовой доложил, что мастера Антиохии просят допустить их поклониться Солнцу Сирии…

Аридем встал.

— Веди их.

В темных доспехах, спокойные и суровые, на главной дворцовой дорожке показались оружейники Антиохии. Они шли в сопровождении воинов и царских этеров. Впереди — старейшина. Он нес на подушке шлем. За ним, прикрывшись сияющим панцирем и щитом, на котором горный олень — джейран Сирии вздымал на рога худую волчицу Италии с разверстой пастью, немного боком, но важно и торжественно двигался Абис. Третьим с обнаженным, увитым миртами мечом следовал гордый оказанным ему доверием молодой оружейник. Шествие замыкали подмастерья, несущие поножи, налокотники и кованый пояс.

— Я не желаю тебе, владыка, лавров, обагренных неповинной кровью, — произнес юноша, протягивая царю меч. — Я увенчал твое оружие миртами. Ты — защитник бедных!

Аридем взял меч.

— Спасибо. Прекрасный клинок! И слова хорошие ты вырезал: «Свобода или смерть».

— Вся Сирия повторяет эти слова, Солнце! Я умею не только ковать, но и знаю, для кого кую, — отозвался молодой оружейник.

— Свобода или смерть! — Аридем повернулся к своим этерам. — Это — наш жребий.

— Лучше смерть в бою, — отозвался Тирезий, — чем крест или заточение в трюме биремы.

— А еще лучше победа в бою! — поправил его Аридем. — Препояшь меня, друг! — передал он меч Филиппу.

Тот, преклонив колено, с готовностью приступая к обряду.

Вдруг из толпы подмастерьев кто-то метнулся:

— Солнце! Прикажи моим родным не делать меня несчастной!

Молоденькая девушка, вся трепеща, бросилась к ногам Аридема.

— А разве есть на свете отец и мать, что хотят видеть своего ребенка несчастным? — быстро наклонился он и поднял с земли девушку. — Успокойся, дитя!

— Разреши мне выйти замуж за твоего полководца Ютурна! Мы любим друг друга!

Шефике подняла чуть тронутое розовым загаром личико, полыхнула в сторону синим отчаявшимся взглядом и попыталась снова упасть к ногам царя.

— А я и не знал, что Ютурн уже полководец. Позвать сюда негодника!

Ютурн, упорно глядя в землю, остановился в нескольких шагах от вождя гелиотов и отдал военный салют.

— Каким отрядом ты командуешь? — осведомился Аридем, поворачивая к нему девушку. Самнит молчал. — Или она солгала? Ты… не военачальник? — Аридем с нежностью коснулся волос девушки. — Отвечай. Она краснеет.

Ютурн, не поднимая головы, сердито сопел.

— Женщины бестолковы, государь, — наконец разомкнул он рот. — Я ей только сказал, что понтийский легат… обещал, а она…

Аридем повернулся к Филиппу.

— Обещание надо держать! Ютурн назначается таксиархом, — и легонько толкнул к нему девушку. — Бери свою невесту! Славному воину никто не откажет в счастье.

Ютурн и улыбался и хмурился, обнимая прильнувшую к нему Шефике.

— Свадьба после победы, государь! — взволнованно проговорил он и повернулся к Абису. — Дядя…

Старый оружейник безнадежно махнул рукой. Аудиенция закончилась. Филипп осторожно расстегивал ремни на панцире царя. Аридем прислонился к старой магнолии. Дерево цвело, и гигантские белые цветы одурманивающе пахли.

— Знаешь что, — услышал Филипп, голос Аридема звучал непривычно взволнованно, — глядя на эту девушку, я пожалел, что юность моя прошла бесследно.

Филипп удивился:

— Ты же еще молод, государь!

— Страдания старят сердце больше, чем годы, гораздо больше, — грустно проговорил Аридем.

VI

Вечером он задержал Филиппа:

— Останься разделить мой хлеб.

Стол был простой — вино, козий сыр, плоды. Поужинав, долго молчали. Филипп потянулся к кифаре, но, перехватив взгляд Аридема, оттолкнул инструмент и снисходительно усмехнулся:

— Я забыл: ты не любишь музыку…

Аридем тихо начал:

— Ты уже несколько месяцев живешь среди нас, и, если ты искренен, я заметил, ты успел полюбить гелиотов. Тирезий хвалит тебя, а заслужить его благосклонность нелегко. Несчастья сделали его недоверчивым, и все-таки он говорит о тебе хорошо. Ты веришь в моих людей?

— Государь, — смутился Филипп, — я много думал о них…

— «Раб еще в утробе матери заражен трусостью, лукавством, лживостью и ленью. Он низок по природе», — и это, кажется, мудрейший Платон сказал? — Аридем положил обе руки на плечи Филиппа. — Отвечай мне без лукавства, не думая о том, чему тебя с детства учили: твой друг Ютурн, старик Тирезий, я — мы подлы, лукавы, трусливы?

— Нет! — Филипп покраснел. — Ютурн храбрей меня, Тирезий добр ко мне. О тебе, государь, не может быть и речи…

— И ты не хотел бы, чтоб твои новые друзья попали снова в рабство?

— Нет, нет! — воскликнул Филипп.

— Но ведь, следуя законам Платона, освободивший чужого раба — вор. Я — вор? Ты, помогающий мне, — вор?

Филипп молчал.

— Я не понимаю тебя, — наконец нерешительно проговорил он. — Ты хочешь испытать меня, верю ли я…