— Зачем ты бросила отца?

Этот вопрос охладил ее.

— Надоел. Скупой и глупый. — Тамор рассмеялась. — Не люблю скупых и глупых.

— Кого же ты любишь сильнее всех?

— Тебя, мое дитя! — Тамор снова порывисто прижала голову сына к груди. — Не понимаю, как я могла тебя бросить! Уж очень ты был слабенький, думала, все равно — не выживешь.

— Я никогда не упрекал тебя, мама. — Филипп закрыл глаза, нежась под ее поцелуями. Хотя ему было и неловко, что его, взрослого юношу, мать ласкает, как ребенка.

II

Восстание рабов охватило всю Сирию. Беглый раб оказался не рабом, а, как утверждала молва, спасенным волею богов царевичем Аристоником, внуком Аристоника-Освободителя, царственным потомком Александра Великого. Он объявил себя мстителем за законных царей Сирии Антиохов, коварно умерщвленных Анастазией, наложницей римских центурионов. Однако, взяв приступом Антиохию, он удивил многих — встал между разъяренной толпой и низложенной царицей:

— Гелиоты не воюют с женщинами!

— Она не женщина, она — царица!

— Все равно! — отрезал Аридем.

Босая, в разорванных одеждах, Анастазия ночью прибежала в римский лагерь. К груди она прижимала трехлетнего Антиоха, старшего сына, в мешке за плечами плакал годовалый Деметрий. Рассыпанные волосы едва прикрывали наготу в ссадины на смуглом теле вчерашней царицы. Озаренная кострами, она металась в поисках римского легата.

Встреча с ним не доставила ей радости. Легат, суровый, немолодой мужчина, резко ответил, что волчице не место в военном лагере. Пусть, если хочет, ищет приюта в обозе. Ее не гонят, но любовников здесь она не найдет.

Анастазия безмолвно снесла оскорбление. Она лишь напомнила легату, что беспокоится не только о себе: взбунтовавшаяся чернь изгнала ее — друга Рима — сегодня, но завтра… не найдут ли мятежные рабы союзников в самой Италии? Пусть благородный квирит вспомнит Евна!

Оборванная, босая, с растрепанными волосами и горящим взором, Анастазия и впрямь напоминала волчицу. Прижав к себе голодных детей, она отошла от легата. Ей дали приют в обозе.

…Римляне отступали. На границе Иудеи их встретило подкрепление — претор с двумя легионами. Претор принял Анастазию с царскими почестями. Он умолял царицу простить грубость солдат. Легат, допустивший недостойное обращение с нею, будет наказан. Анастазия отвечала: она не в обиде, но если претор хочет сохранить Риму верных друзей, подобное не должно повториться. С победой варваров цивилизация и Рим погибнут. Анастазия понимает это и предлагает действовать согласно и дружно.

Ее поняли. И как было не понять? Несметные полчища Митридата двинулись на римскую Азию — храброе племя бастарнов, тавры, колхи, иберы, отборные македонские наемники, скифские лучники…

Рим был потрясен дерзостью варваров.

Проконсулам одно за другим шли решительные указания от Сената: остановить варварские орды! Проконсулы хором отвечали: нет солдат, нет денег, народ враждебен и ждет Понтийца. Пока ничем нельзя остановить эти орды…

Проконсулы были правы: в завоеванных землях Митридат освобождал рабов и зачислял их в свое войско. Силы его казались несметными. Римлянам в Азии грозили вторые Канны — полное окружение и поголовное избиение.

III

После взятия Антиохии войска Аристоника Третьего (так именовался теперь Аридем) овладели всей Сирией. Повсюду — и в селах, и в господских экономиях — рабы изгоняли хозяев и превращали их сады и пашни в общинные земли. Эти земли распределялись по фратриям. Вчерашние рабы, а сегодня — братья и сестры одной фратрии — жили в бывших господских домах. Сестры ухаживали за садами, вели дома, готовили пищу, шили одежду. Братья пасли стада и возделывали поля. Сирых и немощных безвозмездно кормили молодые и сильные. Все алтари лжебогов были уничтожены — гелиоты чтили лишь одного истинного бога — Солнце Свободы.

На алтарь этого своего божества гелиоты приносили только добрые дела. Наиболее угодными Гелиосу делами считались: для мужчин — участие в освободительной войне против рабства и Рима, для женщин — забота о детях, в равной степени о своих и чужих, ибо чужих детей не могло быть среди народа гелиотов, были лишь осиротевшие малютки братьев и сестер. Не знали также гелиоты различия и в дележе урожая. Все зерно свозилось в общую житницу братства-фратрии. Сестры, ведающие питанием общины, черпали оттуда столько, сколько им требовалось, чтоб изготовить вкусные и сытные яства для всех братьев.

Окрестные зажиточные пахари настороженно следили за порядками в общинных экономиях. Они не доверяли бывшим рабам, прятали от них зерно, скот, боясь, что гелиоты украдут их добро и съедят в своих общих столовых. Втайне вздыхали об Анастазии. Та умела править, душила налогами городских бездельников — разных там ткачей, сапожников, каменщиков, не жалела и сельских нищих-издольщиков, но к добрым пахарям была милостива.

Они ненавидели Пергамца: и одного раба не смей завести, а прежде добрый пахарь мог и пять-шесть держать!

Кадм, основатель одной из фратрий, распорядился обнести селение гелиотов укрепленным валом. По ночам выставлял стражу. Кругом кишели враги, и гелиотам нельзя было предаваться беспечности.

Но вот разнеслась радостная весть: из Антиохии через их фратрию пройдут вооруженные отряды воинов царя Аристоника Третьего.

— Подумай только, — повторял Ир своей молодой жене, — мы же с ним товарищи были, а я и не знал… — лукаво подмигнул и, улыбаясь, прибавил вполголоса: — А ты и поверила? Знал… но, — он погрозил жене пальцем, — надо было молчать: цари не любят, когда догадываются о их тайнах.

Одетые в светлые одежды, с пальмовыми ветвями в руках, сестры и братья двинулись навстречу вождю гелиотов. Кадм, степенный, с завитой черной бородой, шествовал во главе процессии, неся в руках сноп пшеничных колосьев, перевитых цветами. Он издали узнал Аридема и, высоко подняв сноп, побежал навстречу.

— Слава Солнцу! Прими нашу жертву, божественный освободитель!

Аридем недовольно спрыгнул с коня.

— Здравствуй, Кадм! — проговорил он обычным тоном. — Почему эти люди во время жатвы бездельничают?

— Царь…

Глядя на озабоченное, покрасневшее от напряжения и досады лицо Кадма, Пергамец вдруг рассмеялся, взял из его рук злополучный сноп, положил на землю, выпрямился и без церемоний обнял и расцеловал своего старого знакомца.

— Не время празднеств, друг. Где мама?

— Мы не могли похоронить. Это далеко… Нас не пустили…

Аридем поник. Губы его побелели.

— Она умерла от горя?

— Разве ты не знаешь? — Кадм сжал его локоть и на минуту забыл, что перед ним — царь. — Легионер заколол ее… в ту ночь. Она мешала им спать… Она выла — от холода, горя… Легионер метнул копье…

Аридем, с посеревшим, разом осунувшимся лицом, безмолвно слушал. Потом поднял голову и пристально оглядел холмистую равнину, изрезанную квадратами пустынных, по случаю праздника, полей. Кое-где высились скирды, кое-где золотились еще не сжатые полосы.

— Накормите моих людей, — тихо проговорил он. — А меня не сопровождайте. Я вернусь к концу дня.

Подойдя к коню, он тяжело сел в седло и опустил поводья.

Местность была хорошо знакома и все же показалась странно неведомой. Яркий свет полуденного солнца делал особенно четкими тени одиноких деревьев, бросал резкие блики на испещренные трещинами глинобитные стены перекосившихся хижин.

На повороте вырисовывался убогий силуэт осевшего набок каменного домика. Сонный хозяин долго не мог понять, о чем его спрашивает проезжий всадник, потом потер лоб и равнодушно зевнул.

— Да, вспомнил. Это было года три назад. Юношу увели, а старуху прикололи. Вон там! — указал он в сторону. — Легионера винить не приходится. Все равно замерзла бы, она уже была не в уме…

Аридем соскочил с коня и бросил в руки сирийца поводья. Тот недоуменно переступил с ноги на ногу и вдруг попятился.

— Ты? Прости, благородный воин…