В слабом предутреннем свете пергамец незаметно проскользнул в толпе других матросов на борт широкодонной неповоротливой торговой биремы[15]. Корабль поднял якорь, на Аридема никто не обратил внимания.

В ближайшей от Тира гавани он высадился. Начались скитания. Бродил по дорогам, лесным тропам. В городах и селениях, замешавшись в базарную толпу, слушал пение слепых лирников. Певцы — большею частью греки, рассеянные по всему Востоку, — оплакивали в длинных, тягучих песнях судьбу своей прекрасной родины, порабощенной Римом.

Александр Великий мертв, он лежит в гробнице уже третье столетие и не встает, чтоб отомстить за позор Эллады. («Не ведают или не хотят ведать лирники о том, что свободу у Эллады как раз и похитили первыми македонские цари — Филипп и сын его Александр. Или давние обиды забываются? Или старое зло кажется ничтожным, когда наваливаются новые беды?» — думал Аридем.) Наследники Александра заняты междоусобицами… О, если б у Персея, последнего борца за независимость Эллады, был сын!

После сражения под Пидной разбитый наголову царь Македонии едва успел со своей семьей сесть на корабль. Долго носился корабль по волнам, гонимый ветрами, пока не ударился грудью, потеряв ветрила, об острые скалы… «О, если бы Филипп, сын Персея, был жив!» — взывали лирники.

— Жив внук Аристоника-Освободителя! — неожиданно выкрикнул Аридем и, испугавшись собственной дерзости, нырнул в толпу.

Голос его услышали многие. И такова была вера народа: весть о чудесно спасшемся царевиче Аристонике, его сыне и внуке понеслась от города к городу. Молва обгоняла Аридема.

А он шел к своей матери и мечтал: выкупит Ниссу, отвезет ее куда-нибудь в безопасное место — в Вавилоне у покойного Нуна осталось много друзей, — успокоит ее, а сам… Далеко простирались мысли и мечты молодого пергамца!

Выдавая себя за солдата вспомогательных отрядов Рима, Аридем заходил в селенья. Старался, где только мог, подработать. Пускал кровь лошадям, чинил плуги, чистил крестьянские колодцы. Селенья оставались позади, появлялись новые. Он все шел, настойчивый, худой, не чувствуя усталости. Дороги были длинны, но они вели сына к матери…

— …Мама! — Аридем в темноте прильнул к ограде. — Мама, это я, Аридем! Я вернулся!

Нисса не сразу поверила. Прижав руки к груди, растерянно остановилась посреди двора. Она исхудала, вся сгорбилась. Шел дождь, ветер трепал ее мокрое покрывало и выбившиеся седые пряди. Качая головой, она укоряла сквозь слезы:

— Стыдно, прохожий, смеяться над материнским горем…

Тогда Аридем перескочил через ограду и, подняв мать, как ребенка, на руки, внес в хижину. Она прижалась к сыну и все повторяла: «Сынок мой! Мальчик!..»

Рабыни, увидев мужчину с необычной ношей, взвизгнули. Потом, узнав Аридема, окружили его. Расспрашивали, как удалось ему сбежать от римлян. Пусть не боится своих друзей! Они не выдадут!

— Мне нечего бояться, — спокойно возразил Аридем. — Я скопил денег, выкупился и пришел выкупить мать.

Нисса безмолвно гладила голову сына. Он с нею! Боги дали ей эту радость. Горе уступает дорогу счастью… — и горячие слезы катились по ее запавшим темным щекам. Аридем поцелуями осушал их.

Надсмотрщик, заглянув в хижину, поздравил пергамца с освобождением.

— Молодец, что мать помнишь! — похвалил он. — Доложу хозяину. Да что брать с тебя за старую клячу! Сговоримся.

Удержав за посредничество две драхмы, надсмотрщик выписал Ниссе вольную. Аридем отдал за мать все свое состояние, но друзья — Ир, Кадм и рабыни, с которыми Нисса столько лет работала в поле, — натащили столько припасов, что не только до Вавилона, до самой Индии хватило бы.

Рано утром, взявшись за руки, Аридем и Нисса вышли за ворота. Их провожал Ир.

— Дорога не просохла, идти будет трудно, — нерешительно проговорил он. — Подождали б денек.

— Нет, нет! — Аридем глубоко вздохнул. — Ни часу! Мы свободны.

Солнце после дождя выглянуло из-за туч, радостное, ослепительное, но дул резкий ветер. Вода в каналах, мутная и глубокая, пенилась от быстрого течения.

Юноши по очереди несли Ниссу и на громкие уверения, что она вовсе не такая дряхлая, что мальчики только зря устанут, весело покрикивали: отныне она уже не рабыня, а госпожа, у нее есть слуги, они понесут ее до самого Вавилона!

На перепутье Ир простился. Обняв за худенькие плечи мать, преобразившуюся, помолодевшую, Аридем быстро шагал по дороге, а его друг долго еще стоял у придорожного вяза и, грустно покачивая головой, смотрел и смотрел ему в спину.

К вечеру ветер усилился. Горизонт снова заволокло низкими обложными тучами. «Хлынет дождь», — подумал Аридем, с отчаянием оглядывая небо. На счастье, вскоре за поворотом дороги мелькнул тусклый огонек.

X

Это был гостевой дом. Их впустили в общую, закопченную комнату. Аридем усадил мать у очага и, спросив горячего вина, уже стал развязывать узелки со снедью, как вдруг в комнату ввалилась шумная солдатская ватага.

Промокшие легионеры отряхивали плащи, выжимали туники, посылая проклятья ветру и ливню.

Молоденький щуплый солдатик подбежал к очагу:

— Старуха, убирайся! Пусти меня к огню!

— Она замерзла! — Аридем не повысил голоса, но тон его был далек от заискивания. — Мы уплатили за очаг!

— Неважно… Собирайте свои лохмотья и проваливайте в Тартар!

Легионер толкнул Ниссу. Аридем схватил его за руку. Взгляды их скрестились.

И солдат вдруг выкрикнул:

— Мой беглый раб!

Это был Муций.

— Я никогда не был твоим рабом. — Пергамец старался говорить как можно спокойнее, но голос, помимо воли, начинал подрагивать.

— Значит, я лгу? — взвизгнул римлянин. — Квириты! Варвар обвиняет римского солдата во лжи!..

Стоявший рядом центурион ударил Аридема по уху.

— Думай, что говоришь!

— Легионер ошибся! — Аридем закусил губу, чтоб сдержаться: дело шло о жизни и свободе. — Я был рабом у его товарища, но он меня продал. Я выкупился…

— Покажи вольную.

Аридем опустил голову. Муций настаивал, чтоб ему вернули его собственность.

— Он бунтовщик, — решил центурион. — Пусть судят. А? Притащим сюда их судью? Вместо театра повеселимся.

— Он мой! — настаивал Муций.

— Тебе судья заплатит, а мы пропьем, — утешал центурион.

Перепуганный насмерть, трепещущий, как лист на ветру, сирийский блюститель законов предстал перед легионерами. Центурион наскоро объяснил суть дела.

— Суди хорошенько. Со свидетелями, по справедливости, — Центурион подмигнул легионерам, — мы хотим по всем правилам. Римляне уважают справедливость!

Усевшись вокруг огня, солдаты хохотали. Один Муций не смеялся. Нервно потряхивая кудряшками, он зло поглядывал то на Аридема, то на центуриона. Его защитник Титий стоял в наряде, а без него трусливый новобранец не осмеливался настаивать на своем праве.

Начался суд. Судья дрожащим голосом задавал необходимые вопросы. Легионеры с издевательской почтительностью отвечали. Нисса, забившись в угол, в ужасе ломала руки.

Аридем молчал. Суд был скорый. По закону Сирии всякий мятежник приговаривается к смертной казни. Но поскольку — старик судья старался не смотреть на обвиняемого, — поскольку раб есть достояние или государственное, или частное, то казнить его нежелательно. Согласно справедливости… раба Аридема за попытку к бунту и побегу надлежит отправить в каменоломню — пожизненно!.. Нисса страшно закричала.

— Мама, не плачь! — рванулся к ней Аридем. — Ты свободна, у тебя вольная, а я вернусь…

Он не договорил. Его увели. Нисса кинулась за сыном, но ее, смеясь, оттащили. Тогда в исступлении она выпрямилась, обвела взглядом солдат и, внезапно подпрыгнув, вцепилась в горло Муцию.

Услыхав вопли обожаемого друга, Титий покинул пост и влетел в распахнутую дверь.

— Что здесь происходит?!

Ниссу уже оторвали от Муция.

— Мятежница! — вопил он. — Всю шею исцарапала. В каменоломню!