С тех пор мы с Ионтлом встречались довольно часто. Вместе мы передвигались по Одессе — он на сиденье, а я ка своих больных ногах. Ионтл все время старался показать мне свою Одессу, хвастал красивыми улицами, прекрасными домами и прочими такими вещами, как если бы все это было его собственностью и приносило ему какую-нибудь пользу. Каждый раз, показывая мне что-нибудь, он смотрел на меня с сияющим лицом и сопел от удовольствия. Можно было подумать, что чужой красивый дом или улица придают Ионтлу особый вес в моих глазах. Тормоша меня, он без устали спрашивал:
— Ну, Фишка? Хорош город Одесса? Видал ты что- либо подобное в твоем Глупске?
— Послушай, Ионтл! — сказал я ему однажды, когда он мне здорово намял бока, указывая издали на бульвар, по которому гуляло множество людей и к которому он, как я заметил, почему-то не решался подойти поближе. — Ничего не скажешь, Одесса, конечно, город красивый… Жаль только, право, что людей здесь нет! Посуди сам, можно ли здешних жителей назвать людьми? Разве люди так одеваются, так живут? Ты взгляни только, как на твоем бульваре мужчины ходят с бабенками под руку! Ведь это же срам! Евреи бреют бороду[30], женщины не носят париков[31], сзади у них волочится кусок платья, которым они улицу подметают, а спереди такой вырез, что вся грудь наружу. Фи, смотреть противно!.. Вот жили бы здесь наши евреи, глупские евреи, — тогда бы это был действительно город, и вид был бы у него приличный, и все бы здесь велось по-нашему, по добрым нашим обычаям, как полагается…
Ионтл молча передвигался рядом со мной, не зная, по-видимому, что ответить. По дороге встретилась нам пара прилично одетых людей, из «французов[32]. Ионтл протянул руку. Один из них остановился, поговорил с ним и подал милостыню.
— Знаешь, Фишка, кто это такие? — с гордостью обратился ко мне Ионтл, сияя от удовольствия. — Вот тот, что подал мне милостыню, — старший меламед здешней талмудторы. Мой знакомый, понимаешь? Не правда ли, у него-то уж вид настоящий?
— Хорош вид! Всем бы моим врагам такую жизнь! — отвечаю я, сплюнув. — По виду этого меламеда можно себе представить, что у вас за талмудтора, с позволения сказать! Скажи, пожалуйста, Ионтл, как тебе не стыдно говорить, что это хорошо? Ты испортился, Ионтл! Стал таким же, как и все здесь… Вот это у тебя называется меламед? Да разве можно его сравнивать с меламедом нашей талмудторы, реб Герцеле-Мазиком? Реб Герцеле — еврей в полном смысле этого слова! Без него ничего в городе не обходится. Он всюду поспевает и делает свое дело солидно, с достоинством: на похоронах — он, жениха с невестой сосватать — опять-таки он, на кладбище Псалтырь читать — тоже он, параграф из талмуда растолковать — снова он… Когда он еженедельно ходит собирать пожертвования, ему деньги навстречу несут. А когда он со своими учениками ходит в праздники богачей поздравлять, ему всюду с почетом преподносят бокал вина для освящения… Вот это я понимаю! А твой «француз» — что? Как это будет, выглядеть, если такой вот станет Псалтырь читать п5 покойнику или произносить благословения? Как прозвучит в его устах освящение вина? Какой вид будет иметь его присутствие на похоронах, прости господи!..
— Ты глубоко ошибаешься, Фишка! — перебивает меня Ионтл. — Мой никогда ничего подобного не делает! Он и знать не знает о таких вещах!
— То есть как это он ничего подобного не делает? — удивляюсь я. — Где же это видано, чтобы меламед талмудторы не занимался такими делами? Как же это меламед не хоронит богачей, не…
— Погоди, погоди, Фишка! — снова перебивает меня Ионтл. — Он хоронит их, только совсем на иной манер! Ничего, богачи не жалуются…
— Фи, фи! — кричу я, затыкая уши, чтобы не слушать.
Но Ионтл не отстает и продолжает:
— А знаешь, кто второй? Который шел с меламе- дом… Это важная шишка. Ворочает городскими делами вроде вашего Арн-Иосла Свистуна.
— Фи! Фи! — кричу я возмущенно, так что прохожие даже начинают оглядываться, — Это, по-твоему, важная шишка? Вроде нашего Арн-Иосла? Ты бы хоть рядом не упоминал их! Реб Арн-Иосл — еврей с бородой, с пейсами, благочестие у него на лице написано. У него хранятся деньги, общественные средства, средства разных братств и всякие другие деньги… Ему везде и всюду доверяют, на слово верят. Если он взял, значит, знает, что взял и как распорядиться взятыми деньгами. В этом отношении на него можно смело положиться. А твоему хлюсту кто станет доверять? На что глядя? На его «благочестие»? На подстриженные пейсы?
— Честное слово! — спорит со мной Ионтл. — Что с пейсами, что без них — одно и то же, уверяю тебя!
— Как бы не так! — отвечаю я. — Что ты хочешь мне доказать? Ладно там с твоим честным словом. Но как можно такого человека пригласить, скажем, восприемником при обрезании? Хорош восприемник, нечего сказать! Смеяться некому… Нет, если говорят, что на сорок верст вокруг Одессы пылает геенна огненная, значит, так оно и есть!..
— И все же, — язвительно говорит Ионтл, — я предпочитаю здешнюю геенну твоему глупскому раю!
Я потерял всякое уважение к Ионтлу. Одесса его испортила, й мы с ним часто спорили. То, что, по его мнению, было хорошо, на мой взгляд, было плохо, а то, что, по-моему, было хорошо, не нравилось ему. Не могли мы, например, никак столковаться относительно большой синагоги, тамошнего кантора и раввина. Кантор, прости господи, носит какую-то хламиду, а богослужение совершает с хором! Добро бы он сам трудился, подпирал пальцем горло, держался за щеку, как наш кантор реб Рахмиел-плакса, ревел бы басом, потом срывался бы на фистулу, потом снова гудел бы басом, рубил бы слова, заливался, молил господа бога: «Отец родной! Батюшка наш! Горе мне!..», — вкладывал бы всю душу, истекал бы потом… Так нет же! Где там!
Сам кантор большую часть времени молчит, а чуть произнесет слово, певчие моментально его подхватывают, разжевывают, распевают на разные голоса, смешивают все в одну кучу, — и это у них называется петь хором! Никогда и не услышишь у них ни грустной, задушевной мелодии, ни чего-нибудь веселого. Ухватятся за строчку и возятся с ней без конца! А вдобавок — смешно, право! — носят на руках свитки торы и ходят с ними вокруг амвона… Слыханное ли дело, чтобы в субботу носили тору, как в кущи?! Вы, пожалуй, спросите: а что же смотрит раввин? Как может он допускать такие вещи? Так ведь то-то и досадно, что раввин заодно с ними, лезет еще вперед, тоже в какой-то пелерине, с холеной бородкой, и выглядит… Фи! Казалось бы, смотреть тошно? А вот Ионтлу нравится!
— Помилуй, — кричу я, — Ионтл, что с тобой случилось? С ума ты, что ли, спятил? Ведь ты бог знает до чего дошел! Черт возьми тебя совсем!
А он смотрит на меня с сияющей рожей, шмыгает носом и твердит свое:
— Фишка, ты глуп! Не понимаешь ты, что хорошо.
Вот и толкуй с ним! Когда я убедился, что это дело пропащее, что Ионтл упрям и ничего с ним не поделаешь, я дал себе слово больше об этом не говорить. По мне, пускай его Одесса хоть перевернется! Меня это больше не касается.
— Послушай! — сказал я однажды Ионтлу. — Спорить с тобой об одесских порядках я больше не желаю. Ты упрям, и мне тебя не убедить. Поговорим лучше о более существенном. Хочу с тобой посоветоваться: как мне быть, как добиться какого-нибудь толку? Хождение по миру мне здорово опротивело. И без меня нынче достаточно нищих, они налетают на дома как саранча и скоро наводнят весь мир. Хозяева дуются, кричат. Невыносимо! Хорошо бы иметь какой-нибудь заработок. Посоветуй, за что бы приняться?
— Ни конторы, ни мануфактурной лавки, — отвечал Ионтл, — ты, я полагаю, открывать не собираешься? Чем же ты хочешь заняться?
— Ты не шути, Ионтл! — сказал я. — Давай говорить серьезно. Разве, кроме контор и мануфактурных лавок, никаких других дел нет?
— Что ты! — ответил Ионтл. — Дел сколько угодно!