Помню парня лет семнадцати, как он к нам бежал, с бутылкой в руке, по чистому месту и телам, рядом не было уже никого на ногах. Целых две или три секунды бежал, лицо перекошено, кажется, кричал что-то — и очередь накоротке его буквально разорвала, и бутылка разбилась и вспыхнула. Помню упавшего солдата, красная лужа вокруг головы растекается. Помню как кто-то из экипажа сгоревшей машины по земле катается, пытаясь с себя пламя сбить. И вся площадь впереди телами усеяна, кто-то еще шевелится, а большинство уже нет.

И эта картина была для меня страшнее боев в Берлине. Там были немцы, здесь — свои. А Скляр поседел — хотя было ему всего двадцать три, причем из этого полтора года на войне, с октября сорок второго под Сталинградом.

Доложили в штаб. Все как было — подверглись нападению вооруженной толпы, потеряли одну машину, экипаж успел выскочить, хотя все с ожогами. Атака отражена огнем, с большими потерями для напавших. Получили втык, как допустили, надо было сразу стрелять, "не жевать интеллегентские сопли — против вас безусловно, враждебный элемент". И в следующий раз не ловите ворон! Кажется, там не поняли, что "огонь" здесь означало, буквально.

И больше никто не пытался нас прощупывать! Знаю, что было что-то подобное за переездом, на углу Шевченко, где была застава из полка охраны штаба округа, погиб командир батальона и десяток бойцов, сожгли БТР. И в панике ретировались, когда на помощь выдвинулся взвод от нашей второй батареи, с автоматчиками на броне. А у вокзала и товарной станции остаток этого дня и весь день следующий было тихо, даже снайперы не стреляли.

24 июня стрельба шла уже по всему городу. К вечеру усилилась, местами переходя в настоящий бой. Но к нам уже подошла морская пехота, и мы знали точно, где бандиты и сколько их — в Киеве наших, советских людей было все же больше, и они активно нам помогали. С утра 25 июня и мы пошли вперед, как в Берлине, штурмовыми группами по улицам, по дворам — но нашим калибром стрелять пришлось редко, буквально в паре мест, где бандеровцы, заняв оборону, огрызались огнем. Зданий было жаль, Киев до сих пор не восстановил все разрушенное, хотя пострадал куда меньше, чем Берлин или Зеелов. Но как правило, бандеровцы не принимали бой, а старались убежать, спрятаться, и ударить в спину. Город был разбит на сектора, сектора на кварталы, пойманных "подозрительных" гнали в спешно оборудованный фильтрационный лагерь на Труханов остров посреди Днепра. Но военное положение в Киеве было отменено лишь в начале июля — поскольку бандеровцы и их пособники пытались, поодиночке и группами, пробиться на запад.

Я этого не видел, поскольку уже 28 июня наша бригада получила приказ грузиться и следовать по назначению. Никто из нас не был отмечен за участие в этом деле — впрочем, и не наказан тоже. Про тот бой у вокзала нас подробно расспрашивал СМЕРШ, от них мы и узнали про хитрый бандеровский план, и нам сказали, что мы все сделали правильно… вспоминая этот день, я пытаюсь придумать, а как можно было бы по-иному, с теми средствами и в той обстановке — и не нахожу. В июле мы, прибыв на Урал, получили пополнение — и сюрпризом было, что на новых машинах красовался наш знак "святого воинства", голова русского витязя в остроконечном шлеме — эти танки и самоходки тоже были подарком Церкви, взявшей шефство теперь уже над бригадой. И был месяц на полигоне, слаживание подразделений в единый организм или механизм, и изучение силуэтов и тактико-технических данных новейших японских танков "Чи-то" и "Чи-ри" (аналоги "пантеры" и "тигра", даже внешне похожи — но все ж слабее, и пушка, и броня), старые же машины "Ха-го" и "Чи-ха" вызывали у нас после боев в Европе лишь смех, рядом с ними даже немецкая "тройка" смотрелась как вундерваффе! Впрочем, если мы теперь назывались тяжелой бригадой прорыва — то и воевать нам в основном предстояло не с японской бронетехникой, а с долговременной обороной. Потому, приданный нам второй батальон был даже не мотострелковым, а штурмовым. И нашим назначением был, как оказалось, не Забайкальский фронт — нам не пришлось идти через пески Гоби и горы Хингана — а Первый Дальневосточный. И тогда мы не могли знать, что освобождение Китая от японской оккупации после перерастет в Китайскую войну. И я получу все же генерал-майора — вместо возвращения в свой Тамбов.

Одно любопытно. Много позже приходилось мне с немецкими товарищами по службе пересекаться, и к документам я доступ имел — так все говорили, что у немцев в октябре сорок третьего "королевские тигры" в Португалии, где этот Ренкин воевал, были в единичных экземплярах, то ли два, то ли три. Так как же американец умудрился лично шесть штук их подбить, тем более что рядом вся его рота сражалась, ну не бывает так, чтобы десятеро стреляли мимо, а один снайперски попадал? Наверное, там "тигры" обычные за "королей" сосчитали, да набитые всеми вместе, и записали на того, кто один живым остался. В пятьдесят девятом у нас американский фильм шел "Освобождение Европы" (и кстати, этот Ренкин там числится консультантом) — его посмотришь, так кажется, что одни союзники и воевали! — там этот бой тоже есть, "королевские тигры" идут массой, наверное, штук сто, такого мы даже под Зееловом не видели! Ну, пусть тешатся, хоть придуманными победами — мы-то знаем, кто от Волги до Рейна дошел!

Томас У.Ренкин, бригадный генерал армии США. Из письма К.Эннакину, режиссеру и сценаристу фильма "Освобождение Европы", 1959 год.

Сэр, вы очень хорошо показали события, действительно имевшие место. Но я полагаю, что американскому зрителю надо видеть и другую сторону.

Весной сорок четвертого я исполнял обязанности офицера для особых поручений при генерале Паттоне. И именно в этом качестве был послан в русскую зону оккупации — для оценки реальной боеспособности русской армии. Все знают про обещание Паттона "за полгода дойти от Рейна до Москвы, что не удалось этому неудачнику Гитлеру" — которое было не понято политическим руководством, подвергшим генерала незаслуженной опале. И мало кому известно, что в действительности было не так.

Существовал "план Паттона", детально разработанный уже после того заявления, бывшего для него лишь первым толчком. С целями не столь амбициозными, но оттого вполне достижимыми. Паттон первым в наших военных кругах чисто интуитивно уловил, что русские, преследующие в своей политике прежде всего свои собственные цели, очень скоро станут для Америки главным врагом и конкурентом — и первым отважно бросился в бой. Согласно плану, рожденному в тишине штабов, без громких заявлений, русских надлежало отбросить назад в ходе чисто локального конфликта, вернув в границы Западной цивилизации как минимум, Германию, Италию, Австрию, а максимум — Польшу, Чехию, балканские страны, а возможно даже, Прибалтику. Считалось, что Германия при первой возможности восстанет против захватчиков-коммунистов, как и восточноевропейские народы, а русские, измотанные войной гораздо больше нас, с радостью согласятся на мир, который мы им предложим, как только цели нашего наступления будут достигнуты.

Главным аргументом противников этого плана, к которым относился и Эйзенхауэр, была еще не завершенная война на Тихом океане. Существовал риск, что тогда СССР заключит союз с Японией, а большая часть наших сил окажется связанной на европейском театре. Паттон отвечал, что на востоке просто нет пока нужды в таком числе сухопутных войск (ну как вы представляете высадку миллиона солдат на какой-нибудь остров Тарава?), по крайней мере до момента десанта собственно на японские острова. И что он обещает завершить кампанию победой еще до зимы — если войска покажут в наступлении хотя бы половину той скорости продвижения, с какой они шли по Франции от Гавра до Рейна. Но узким местом была поддержка с воздуха — как раз авиация очень нужна была именно на Тихом океане, напомню что план "Молот Тора" предельного ослабления Японии тотальными бомбардировками был уже принят, и в рамках его требовалось не только задействовать подавляющую часть стратегической авиации, в том числе все авиакрылья, оснащенные новейшими В-29, но и увеличить число эскадрилий почти вдвое — таким образом, основную тяжесть сражения с русскими на этот раз должны были вынести сухопутные войска.