— Таков приказ Бахти-бека, ханум, держать вас на запоре…

Маимхан рвалась, билась грудью в окованную железными полосами дверь, в отчаянии кусала кулаки; какие только проклятия не обрушивала она на свою несчастную голову — за то, что так глупо позволила себя схватить!

Ведь когда в Дадамту появился Абдулла-дорга, Маимхан сразу догадалась, чем ей это грозит, и решила бежать, чуть только сгустеют сумерки. А еще она хотела дождаться Хаитбаки, который в тот день уехал к Ахтаму. Однако наступил вечер, Хаитбаки не возвращался, медлить дальше было нельзя. Маимхан кое-как успокоила родителей и собралась в дорогу, но ее опередили трое стражников, которые уже входили в ворота. Они объявили, что им велено арестовать ее, и увели с собой. Подобно верблюдице, у которой отнимают верблюжонка, закричала тетушка Азнихан, кинулась к дочери, обняла, заливаясь горючими слезами. Стражники силой расцепили ее руки, оторвали от Маимхан. Но бедная женщина все шла, все бежала за дочерью, все не хотела отставать, пока не упала в совершенном бессилии на холодную землю и не смогла подняться… Маленькая Минихан, как цыпленок, напуганный коршуном, в страхе прижалась к отцу, а сам дядюшка Сетак безмолвно замер у порога, окончательно сникший, сгорбившийся, раздавленный горем. О чем думал он, провожая дочь померкшим взглядом? Просил ли аллаха покарать ее врагов или проклинал день и час, когда сам появился на этот свет?

Перебирая в памяти подробности той ночи, Маимхан безжалостно винила себя за все страдания, которые принесла она своим престарелым родителям: так мало хорошего было у них в жизни, какие же несчастия ожидают их теперь!.. О себе, о своей собственной судьбе она не думала: она и раньше знала, что выбрала нелегкий путь, и не ждала счастливой участи. Нет, не ждала и не желала: все, чего желала она, — это быть вместе с любимым, вместе с Ахтамом в его священной борьбе!.. Вместе?.. Но увидит ли теперь она его? Встретятся ли они когда-нибудь?..

В жар и в холод бросало ее от этих мучительных мыслей, и она то вдруг останавливалась в оцепенении посреди комнаты, стиснув на груди зябнущие руки, то снова бросалась к двери и принималась неистово колотить в нее, кричать, проклинать, грозить!..

Но вот зазвенели ключи, медленно раздвинулись дверные створки — и Маимхан, вся напрягшаяся, как бы готовая к прыжку, увидела перед собой… Бахти!..

Чудовищем, дивом из страшной сказки представился он ей, и бедная девочка отскочила назад, потом попятилась, и пятилась до тех пор, пока не коснулась спиной стены. Косулю, которая трепещет от страха перед зверем, что вот-вот рванется и растерзает ее, напоминала Маимхан в этот миг, — смелая, отчаянная, бесстрашная Маимхан! Однако зверь не тотчас накинулся на свою добычу. Долгим, пристальным взглядом смотрел он на девушку, а ее била дрожь, и глаза так расширились, что казалось — сейчас выскочат из орбит. И странно ласков был голос Бахти, когда он произнес:

— Садитесь!..

То ли он сказал это слишком тихо, то ли Маимхан в ту минуту потеряла способность что-нибудь понимать, но она продолжала стоять, прижавшись к стене. Однако ей удалось овладеть собой и внутренне собраться для отпора.

Судя по всему, Бахти старательно готовился к встрече: борода была гладко причесана, усы подстрижены, длинный бархатный халат перехвачен серебряным поясом с рубинами, а к поясу прицеплена дорогая турецкая сабля. Под халатом виднелись красные сафьяновые сапоги с черными носками, а каждый палец правой руки украшал перстень с крупным изумрудом.

Маимхан никогда не принимала своего назойливого жениха всерьез, и даже теперь, несмотря на всю опасность положения, Бахти, расфуфыренный, как индюк, в своих пышных одеждах показался ей до того нелепым, что она еле удержалась от смеха.

— Садитесь, ханум, — повторил Бахти, — все яства и напитки в этой комнате приготовлены для вас, угощайтесь, — Бахти сделал широкий жест. Маимхан не проронила в ответ ни слова. Бахти подошел к ней, попытался взять за руку, но она оттолкнула его и спокойно, с достоинством произнесла:

— От человека, который держит меня в клетке, я должна ожидать не угощений, а приговора.

— Зачем же вы так… — проговорил Бахти растерянно после затянувшейся паузы: смысл сказанного дошел до него не сразу, куда понятней подобных выражений для Бахти был язык таких же забулдыг, как он сам, — язык, состоящий из пьяной ругани и грубых непристойностей. — Зачем же вы так, ханум, ведь я… Я вовсе не тюремщик… Я сам… Да, я сам ваш раб… Мне нужна только ваша… Да, ваша любовь.

— Ах, значит, вот как?.. — холодно усмехнулась Маимхан. — И это — все, что вам нужно?

— Да, это все. Если не верите, ханум, я могу поклясться всем святым, что только существует на свете.

— Тому, кто не привык лгать, не нужны клятвы. Я говорю о настоящем мужчине, конечно, а не о вас, Бахти, вы ведь не достойны имени джигита.

— Не издевайтесь надо мной, Маимхан. Все знают, что Бахти никогда не был среди джигитов последним…

— Да, конечно, вы не последний, вы первый, если говорить о подлости…

— Думайте, какие слова вы произносите, ханум… Вам весь свет заслонил ваш Ахтам, ваши глаза больше никого не замечают… — Бахти поугрюмел, ему надоело разыгрывать рыцаря.

— Не болтайте об Ахтаме, горе-удалец! — Маимхан возвысила голос. — Вы считаете себя мужчиной, но какой же мужчина, завладев женщиной с помощью оружия, держит ее в заточении?..

Бахти не нашел подходящего ответа и подумал, что, пожалуй, куда проще покончить с девчонкой, применив силу, — так он делал не раз.

— Уже столько лет я горю и страдаю, — продолжал он, — а ты и не смотришь в мою сторону. Я привел тебя сюда, чтобы соединить наши сердца.

— Соединить сердца?.. — перебила Маимхан. — Да разве так соединяют сердца?.. Чем, скажи лучше, набита твоя голова: сеном, соломой?..

— Замолчи!.. — взревел Бахти, теряя последнее терпение, и шагнул к Маимхан. — Если ты не захочешь стать моей женой, тебе живой отсюда не выбраться, слышишь!..

— Тогда вынимай свою саблю, разбойник!.. Руби мне голову!.. Все равно, пока я жива, я тебе не дамся!

— Дура!.. Или ты все еще надеешься на Ахтама? На мертвых плохая надежда…

— Что?.. Что ты сказал?.. На мертвых?.. — Даже Бахти вздрогнул — таким голосом выкрикнула она эти слова. — Ты хочешь сказать, что Ахтам…

— Я жалел тебя, молчал, но ты сама вынудила меня… Да, от пули…

Дальше Маимхан ничего не слышала, не помнила. Значит, Ахтам… Да, да, вот почему от лесных смельчаков ни весточки, вот почему никто не выручил ее за эти два дня отсюда, вот почему явился Бахти цел и невредим… Значит… Ахтам… Все плыло, все качалось у нее перед глазами, она пошатнулась и упала бы, не подхвати ее, почти бесчувственную, Бахти. Он поднял ее и понес туда, где лежала перина. Однако то ли Маимхан сама по себе тут же очнулась, то ли жадные объятия Бахти привели ее в чувство, — она выскользнула из его рук и, размахнувшись, что есть силы влепила ему пощечину. От неожиданности Бахти покачнулся.

Не успел он опомниться, как Маимхан бросилась к двери с криком:

— Убивают!.. Спасите, убивают!..

…Пока в доме китайца, верного слуги Бахти, происходила эта сцена, Ахтам и его друзья успели добраться до злополучной усадьбы.

— Да это же настоящая крепость! — изумился Умарджан, измеряя взглядом высоту ограды, сложенной из камня. — Пожалуй, ее хозяин недаром прибыл из Маньчжурии — он и у нас решил сложить китайскую стену…

— Сейчас не время для пустой болтовни, — обрезал друга Ахтам, соскакивая с коня. За ним спешились остальные и, приблизившись к воротам, прислушались.

Но ни звука не доносилось изнутри — можно было подумать, что в доме пусто.

— А если постучаться?

— Не к чему, — возразил Ахтам. — Впустить нас все равно не впустят, а себя мы выдадим. Попробуем перебраться через эту проклятую стену… — Ахтам, двигаясь вдоль ограды, и в самом деле напоминавшей крепостную, остановился там, где она казалась чуточку ниже, взобрался на лошадь и, вытянувшись на носках, попытался достать рукой до верхнего края — напрасно.