— Махи, Махи!..
Наконец Маимхан открыла глаза.
— Ты просила разбудить тебя, доченька, — виновато сказала тетушка Азнихан.
— А разве уже пора?.. — Маимхан с трудом оторвала от подушки голову.
— Я уже приготовила золук[77], отец тоже, кажется, проснулся, — слышишь, покашливает…
Когда Маимхан умылась и наскоро расчесала волосы, родные уже поджидали ее за столом. На большом, блюде, источая вкуснейший запах, лежал мясной хлеб, только что из казана.
— Садись, дочка, садись, — торопил ее дядюшка Сетак, с вожделением поглядывая на блюдо. Маимхан заняла свое место между родителями.
Дядюшка Сетак с аппетитом съел немалую порцию предписанного традицией кушанья и, смакуя каждый глоток, выпил одну за другой три чашки чаю. Азнихан едва прикоснулась к еде. Что же до Маимхан, то она через силу проглотила несколько кусочков, да и то лишь из боязни обидеть мать. В это утро ей было не до еды, не до шуток, которыми она обычно веселила родителей за столом, — странное, отрешенное лицо ее казалось не то задумчивым, не то просто невыспавшимся.
— Аллах простит тебе, если ты вздремнешь еще немного, доченька, — жалостливо пробормотала тетушка Азнихан.
— Что ты такое болтаешь, мать, — ведь это же ураза! — строго нахмурился дядюшка Сетак. — Тут уж болен ты или не болен, а соблюдай свой долг перед богом…
Маимхан не вмешивалась в воркотню родителей. Да и к чему — разве сегодня, в первый день уразы, не поднялась она до света, чтобы вместе с ними исполнить обряд, который для них так важен?.. Все мысли ее теперь сосредоточились на том, что предстояло ей в этот день…
Ни у кого из обитателей Дадамту не было часов, здесь испокон определяли время по звездам и петушиному пению. Но, видно, беспокойная тетушка Азнихан на сей раз переусердствовала — уже покончили с едой, а еще не прозвучал тягучий голос муэдзина, призывающий правоверных к бандат — утренней молитве. Дядюшка Сетак, встревоженный тем, что пища раньше положенного переварится у него в желудке, вышел во двор, прислушался — но ни единый звук пока не нарушал ночной тишины. С великим смущением в душе, донельзя расстроенный, вернулся он в дом. Досада его длилась впрочем, недолго.
«Рано подняться — это ведь тоже значит совершить, богоугодное дело», — утешил дядюшка Сетак сам себя. Но не успел он так подумать, как голова его сама собой склонилась к подушке, глаза сомкнулись, и раздался густой храп. Бедняга Сетак! Разве успеешь отдохнуть за короткую летнюю ночь от забот и трудов, которые одолевают тебя с восхода и до заката?..
Между тем тетушка Азнихан всполоснула посуду, убрала со стола остатки еды и принялась подметать вокруг очага. При этом она что-то бормотала себе под нос и не расслышала, как позвала ее Маимхан. Тогда Маимхан, заглянув в окно снаружи, окликнула ее тихонько второй раз:
— Да это же я… Выйди ко мне поскорее…
— Ох-хо-хой, как хорошо играют, — проговорила тетушка Азнихан, появляясь во дворе и уловив звуки нагира[78], которые доносились со стороны города. Не ради ли этого позвала ее Маимхан? Она посмотрела туда, где раздавалась четкая барабанная дробь, приглушенная расстоянием, потом обернулась — и вскрикнула: на нижнем выступе дома сидел незнакомый юноша.
— Неужели от мясного хлеба можно ослепнуть? — расхохоталась Маимхан. Растерянность матери привела ее в полнейший восторг.
— Так это и вправду ты, дочка?..
— А кто же? Или это шайтан в моем образе?..
— Моим глазам и вправду померещился мужчина!
Маимхан обняла мать:
— Глупенькая ты моя…
— И что такое ты придумала?.. Откуда взялась эта одежда?
— Мулла Аскар подарил.
— Мулла Аскар?.. Что ты мелешь?..
— Правда, правда!.. И я собираюсь в этой одежде… в город! Я хочу съездить в город, мамочка!..
— В го-ород?..
— В город!
— Выбрось такие шутки из головы! Как это — в город?.. Ведь ты девушка, мало ли что станут говорить люди!..
— И пускай говорят!.. Раз нет у вас сына, значит, я вам сразу — и за сына и за дочь, разве не так?..
— Ты совсем задурила мою старую голову… Да, вот еще, забыла я, беспамятная, тебе сказать: отец хочет, чтобы ты пореже ходила к своему мулле… Он, конечно, хороший человек, а все же…
— Ах, мама, что говорить пустое!.. И потом — мне пора…
Тетушка Азнихан вздрогнула, словно ее ущипнули:
— Куда?..
— Как куда? Я же сказала — в город!
— В такую темень?.. О аллах всемогущий… И это когда всюду рыщут солдаты… Нет, нет, никуда я тебя не пущу!
— Не бойся, мама… Я ведь не одна, — нашлась Маимхан. — Мы поедем вместе с Хаитбаки.
Последние слова дочери немного успокоили тетушку Азнихан, но она продолжала волноваться.
— Если уж вы решили ехать, подождите хотя бы, пока рассветет…
— Нет, нет, мама, мы должны отправляться сейчас! Так надо, милая моя, дорогая, золотая…
Маимхан еще что-то говорила матери, ласково упрашивала, настаивала, умоляла, пока не добилась своего — тетушка Азнихан не могла ни в чем долго сопротивляться дочери.
— Но если об этом узнает отец…
— Мамочка, он ничего не узнает, я скоро вернусь!..
…Сразив такого гангуна[79], как Бахти, одним ударом, Хаитбаки будто вырос на целую голову. Он шел по улице, геройски сдвинув малахай набекрень, как полагалось признанному ночи[80]. Ему хотелось запеть во все горло, но от воинственного возбуждения у него пересохло во рту, а знакомые слова повыскакивали из памяти. Но кровь молодецки играла в его жилах, сердце прыгало от радости, и что там обжора Бахти — даже знаменитый черный бык самого. Норуза был бы ему сейчас нипочем!
B таком состоянии Хаитбаки казалось просто невозможным заявиться домой и улечься спать. Трижды подходил он к своему порогу и трижды уходил прочь. Все чувства в нем бушевали, искали выхода, наконец он решил, что нужно немедленно увидеть Маимхан. Зачем?.. Этот вопрос его мало беспокоил.
Как мотылек вокруг свечи, кружил он остаток ночи возле ее дома, но стоило ему приблизиться к воротам, как все тело Хаитбаки пронизывала дрожь, а в горле спекался горячий ком, и он в растерянности отступал назад. Что же случилось? Ведь прежде он сотню… Нет, тысячу раз прежде бывал он в этом дворе, играл с Маимхан в прятки, получал от дядюшки Сетака в подарок асыки… Тогда тетушка Азнихан еще держала коров, и они, малыши, лакомились кисмаком[81]… Сколько воды утекло с тех пор! Теперь он заглядывает сюда так редко… Да, прошлого не вернешь!.. Хаитбаки не заметил, как снова очутился у ворот Маимхан. И опять крадучись прошел мимо.
В этот момент послышались звуки нагира. «Вот и утро, поневоле надо уходить», — подумал Хаитбаки, однако сами ноги не дали ему отойти далеко: отступив к густым зарослям тальника, он присел на пень от карагача, не сводя глаз с дома напротив.
Хаитбаки порядком утомился так сидеть, когда вдруг из ворот вышел какой-то человек… Хаитбаки не поверил себе и потер глаза: ему привиделся молодой джигит, совсем юноша… Так и есть: вот он пересек улицу быстрыми шагами и, не оглядываясь, поспешил дальше… Уже не вор ли это? Вор… А если это вовсе не вор, а… Ему сделалось не по себе при одной мысли, которую он даже побоялся довести до конца. Не медля больше ни мгновения, Хаитбаки вскочил и кинулся в ту сторону, где скрылся незнакомец.
Предвещая зарю, все громче стучал нагир, наливаясь радостью, ликованием и торжеством. Быстрые удары думбака словно подзадоривали средний и главный барабаны, дробь учащалась, переходила в бешеный, неистовый ритм и, пронизывая предутреннюю тишину, будила окрестные селения.
В полусотне шагов от дома Хаитбаки Маимхан услышала позади топот и — уже совсем рядом — запаленное от бега дыхание. Она остановилась, обернулась и узнала Хаитбаки.