— Ну, вы даете, за десять минут пол-литра раздавили…

— Что для нас пол-литра, дорогой? Так, горло смочить. Пока до «донь шауфаня» не доберемся — не успокоимся. Знаешь, какая там водка… — притворяясь пьяным, ответил ему Касымджан;

— Вы были сегодня в байтулинской мечети?

— А как же! Слушали там речь уважаемого Любинди и решили отметить ее здесь. А вы-то ее слушали? — спросил Сабири.

— Мы тоже не пропускаем дня молитвы, — ответил тот и поспешил ретироваться, чтобы не выдать себя ненароком. Но, вернувшись в свою кабину, он тут же приложился ухом к стене.

Догадываясь, чем сейчас занимается сосед, Касымджан сказал так, чтобы тот расслышал:

— А что, хороший парень, по лицу видно…

Поняв, что здесь им не удастся поговорить, — встречи в домах друг у друга они вынуждены были прекратить, чтобы не привлекать к себе внимания агентурной сети Гау — они решили найти место поспокойнее. Выходя из харчевни, в дверях нос к носу столкнулись с Мамашем, через которого осуществлялась связь с повстанцами в горах. Мамаш на ходу шепнул им: «Сестра приехала», — и прошел в закусочную.

— Ну, прощай, спасибо за угощение, друг, — протянув руку Сабири, Касымджан произнес эти слова громко и отчетливо, чтобы услышали шпики.

— Ты сейчас домой? — таким же громким голосом спросил Рахимджан.

— Нет, я должен по делам в одно место заглянуть, а ты?

— Я на базар пойду.

Так они распрощались. Рахимджан пошел в сторону базара, то и дело заглядывая по пути в разные магазинчики. На базаре он смешался с толпой. Сбив след, он вышел в другие ворота и остановил арбакеша:

— Давай в Дон махалля[28], друг.

— Хоп! — арбакеш хлестнул коня, но тот хода не ускорил.

— Быстрее, быстрее, друг, я спешу, погоняй! — поторопил его Рахимджан.

— Да сегодня его бей не бей, быстрее не пойдет. Только вчера вернулся из десятидневной поездки, устал, — арбакеш начал погонять коня камчой, но тот лишь прядал ушами, а хода не убыстрял.

— Далеко ездил? — заинтересовался Рахимджан.

— В Сиптай, Карасу…

— Что возили?

— Откуда мне знать? Что-то тяжелое в маленьких сундучках.

— Чериков много там?

— Хватает… Нас к Карасу не подпустили, заставили все выгрузить, не доезжая, и вернули назад. Но-о, поехали, ты что встал?

Действительно, когда какой-то прохожий поздоровался с Рахимджаном, конь словно принял это за приказ остановиться.

— А в других местах, кроме Карасу, есть черики? — спросил Рахимджан возчика, когда конь наконец тронулся.

— В Султанвайс-мазаре есть… Слушайте, лучше не расспрашивайте меня о таких вещах, а то накличете беду и на меня, и на себя, — настороженно сказал возчик, оглядываясь по сторонам.

На подъеме копь вновь остановился, арбакеш спрыгнул на дорогу и стал подталкивать арбу. Рахимджан тоже слез и принялся помогать ему. С великим трудом поднялись они в гору.

— Слушай, твоему рысаку надо бы хоть пару дней отдохнуть, совсем ты его загнал…

— Надо же мне хоть на еду сегодня заработать, да ему на пару охапок клевера, потом пускай себе отдыхает.

— И колеса не мешало бы смазать, уж очень жалобно они у тебя визжат.

— Какое там! Себе губы смазать нечем, а вы о колесах… Эх, совсем трудно нынче стало… — тяжело вздохнул арбакеш.

— Вот тебе за поездку, — Рахимджан сунул ему деньги.

— Так мы же еще не доехали до места, ака? — возчик взял их не без смущения.

— Я, пожалуй, пешком пойду. Так, наверно, быстрее будет, — ответил Рахимджан и спрыгнул с арбы. Чтобы сократить себе путь, он пошел не по улице, а через кладбище. Не успел он пройти по нему и нескольких шагов, как встретил похоронную процессию. Сабири удивило, что тело покойника было завернуто в грубую циновку. Никогда раньше так не делали, даже в самых бедных семьях. Но если материи совсем нет и взять ее негде?.. На крышку гроба брошен старый платок — значит, хоронят девушку или молодую женщину. Эх, жизнь. Бедная девушка, тебе и при жизни было не во что одеться и после смерти твое тело будет терзать жесткая камышовая циновка…

Тело понесли к вырытой могиле. Рахимджан поднял руку:

— Стойте, братья! Подождите немного. Я живу рядом, сейчас принесу для нее что-нибудь более подходящее…

— Ты опоздал, сынок, — ответил ему аксакал, опиравшийся на посох, — покойница не первая и не последняя. Скольких мы уже похоронили, завернув в дерюгу, скольких еще похороним. Время такое, что поделаешь? Кто знает, может, мы сами виноваты, что дошли до такого… И, может быть, услышит аллах наши стоны, наш плач и ниспошлет нам милость свою…

«Старик прав, — подумал Рахимджан, — нищету не прикроешь куском материи. Пусть видят люди, до чего они дожили, пусть Гнев переполнит их сердца. Ведь такие похороны — знак беды, символ нашего рабства, которое нам принесли тираны. Пусть народ ищет выхода из такой жизни!..»

Рахимджан в этот день третий раз встретился с тетушкой Хажахан. Эта женщина ничего не боялась. Она мечтала о том, чтобы оказаться в горах вместе с Гани и другими повстанцами и бороться против врагов с оружием в руках, но ее убедили, что в качестве связной между Рахимджаном и Гани она пока принесет больше пользы, и Хажахан с успехом справлялась с этим поручением. Однако сегодня она не выдержала.

— Ну сколько я могу взад-вперед носиться, как девочка на побегушках! Пойми ты, я сильнее многих мужчин, мое место там, в горах, рядом с ними, и я уйду туда, сегодня же уйду!

— Не торопись, все еще впереди, успеешь, — спокойно и твердо сказал Рахимджан, пригласив Хажахан сесть. — Ну, давай рассказывай, какие новости ты нам принесла?

— Что ж, слушай, Гани просит передать тебе следующее: «Численность наших рядов растет не по дням, а по часам! Собравшиеся уже не размещаются в наших пещерах. Пришла пора начать „большую игру“!»

— «Большую игру»… — задумчиво повторил Рахимджан. — Мы тоже считаем, что время настало.

— Меня ждет Кусен, человек от Гани, что ему передать?

— В течение трех дней мы сообщим Гани о времени и месте начала «большой игры», так и передай!

— И это все?

— Есть для них листовки, написанные на уйгурском, казахском и монгольском языках.

— Бумажки, опять ваши бумажки… Вы что, собираетесь этими листовками города брать?

— Запомни: каждый такой листок равен по силе выстрелу из орудия!

— Ох, не знаю. Вам виднее… Зато силу вот этого кулака я хорошо знаю! — Хажахан сжала громадный, как молот, кулак.

Рахимджан с восхищением смотрел на тетушку Хажахан, думая про себя: «Какие у нас все же люди, какие женщины!» Он сказал ей:

— Ну вот, следующий раз мы с тобой, наверно, встретимся не в тесной комнатке, а на поле боя.

— Слава аллаху! Вот это слово настоящего мужчины! Дай я пожму твою руку! — Хажахан так сжала ладонь Рахимджана, что тот едва удержался, чтобы не вскрикнуть.

— Ну что ты — руку сломаешь… Ну и медведица! — улыбнулся он и спросил, растирая кисть руки. — Лодочника Ибрагима знаешь?

— Мой старый знакомый…

— Листовки возьмешь у него, он ждет тебя на берегу, в условленном месте.

— Понятно…

— Эти листовки будут поднимать наш народ, на борьбу. Их нужно как можно скорее доставить верным людям и распространить среди народа повсюду в крае, поняла?

— Конечно, поняла, не первый ведь раз…

— Ну, счастливо, только ради аллаха, будь осторожна. — Рахимджан поднялся, но вдруг, вспомнив, спросил: — Ты так ничего и не рассказала Гани о судьбе Нусрата и его внучки?

— Несколько раз хотела, да язык не поворачивается…

— Нужно рассказать ему все. Гани много испытал за свою жизнь, много настрадался. Выдержит и эту весть. Ведь это все-таки лучше, чем совсем ничего не знать и терзаться неизвестностью.

Оба тяжело вздохнули. Трудно будет сказать Гани о том, что Нусрат замучен насмерть в тюрьме, а Чолпан насильно выдана замуж, но и скрывать это от батура — значит оскорблять его.