— Не двигаться! — крикнул Ходжанияз и выстрелил из маузера три раза подряд.
— Кто Чжан-сочжан? — спросил по-китайски Пазыл.
— Этот, этот, — показал тамада на лежавшего под столиком жениха.
— Вяжите! — приказал Ходжанияз.
Словно баранов, связали в одну цепочку китайских чиновников и вывели во двор. Жались друг к другу в сторонке мусульмане, только что пировавшие на свадьбе сочжана. Ходжанияз оглядел всех.
— Солдат отпустите, пусть убираются… Чиновников подержим у себя. Согласится правительство — обменяем на оружие. А этого подлеца, — он ткнул маузером в лоб Чжан-сочжана, — судите сами.
Сочжан лишился чувств, и джигиты поволокли в сторону его обмякшую, обвисшую мешком тушу.
— А вот с вами как быть? — обернулся Ходжанияз к старостам-шанъё и прочим приспешникам сочжана.
Те тряслись от страха.
— Прости аллах… М-мы в-винов-аты…
— Шкуру с вас содрать живьем, и то будет мало, прохвосты!
— Простите нас…
Все эти предатели уже ползали по земле, плача и целуя ноги Ходжанияза. Тажигуль с ненавистью смотрела на них.
— Ходжа-ака, — сказал Пазыл, — если мы убьем их даже тысячу раз, все равно расплата не будет полной, не будем марать наш меч, поднятый во имя свободы кровью этой мрази!
— Простите нас! — закричали гоминьдановские холуи, прильнув к земле.
«Ну и жалостлив этот… — подумала, сжимая кулаки, Тажигуль. — Была бы я на его месте…» Откуда было знать бедной девушке, как далеко вперед смотрел Пазыл, откуда ей было знать его мысли: «Если перебьем их, народ по-разному истолкует это. Надо попробовать противопоставить гоминьдановцам всех, кого можно. Используем пока и этих подлецов, а придет время — рассчитаемся с ними…»
Прочь с глаз, прочь! — крикнул Ходжанияз.
— Аллах да отблагодарит вас! — заверещали предатели.
Джигиты, недовольные таким решением, измазали им лица сажей и выпроводили пинками.
— Доченька, — Ходжанияз по-отцовски погладил по голове Тажигуль, — ты стала искоркой, зажегшей наше восстание. Бог услышал твои мольбы, и мы спасли тебя. Если аллах пожелает вознаградить нас полным счастьем, враги будут изгнаны с нашей земли, иншалла!..
Пазылу было около пятидесяти. Среднего роста, подвижный, скромный, радушный, он никак не походил на вольнодумца, однако власти считали его таковым, и не без основания. Три года тому назад его выслали из Кульджи в Турфан. Чтобы скрыться, он переменил имя (на самом деле его звали Шукри), отпустил усы и бороду, перебрался в Хамийский (Кумульский) округ. Будучи немного сведущ в медицине, он легко прижился среди горцев. А когда вылечил от тифа единственного сына Ходжанияза, последний стал его близким другом и тем укрепил авторитет Пазыла среди населения. Пазыл понимал, какой популярностью в народе пользовался Ходжанияз, и не упускал малейшей возможности для того чтобы еще сильнее разжечь ненависть своего друга к гоминьдановским колонизаторам и их режиму. Старания его не прошли даром. Теперь нужно было искорку бунта, вспыхнувшего в Араторуке, разжечь в пожар всенародного восстания, которое свергнет гоминьдановское господство и обеспечит свободу родине. Так понимал и так стремился направить ход событий Пазыл. Мыслил он глубже, чем остальные, поэтому тяжесть пропагандистской и в какой-то мере организаторской работы пала на него…
Сейчас надо было подготовить обращение к народу от имени Ходжанияза и найти для него такие слова, которые зажгли бы сердца людей. Он сидел и писал. Обращение начиналось с истории независимости уйгуров, в нем рассказывалось о захвате их земель маньчжуро-китайцами, о злодеяниях захватчиков в течение двухсот лет…
«…Терпению пришел конец, — писал Пазыл. — Все, кому дорога родина, кто не хочет рабства, пусть поднимутся на борьбу с врагом!
Если мы не будем сами бороться за свободу, за освобождение, никто и никогда не позаботится о нас, братья! До каких пор можно терпеть обиды чужеземных хозяев, сидящих на нашей шее? Над нами издеваются, над нашей честью глумятся — как можно сносить все это? Где наше человеческое достоинство? Где наши гордость, честь? Нет, братья! Чем жить в неволе тысячу лет, лучше один день дышать воздухом свободы!
За нашу свободу и счастье — на бой против врага, соотечественники!»
— Салам алейкум! — проговорил вошедший дехканин, но, увидев, что Пазыл занят, собрался выйти.
— Проходите, садитесь! — пригласил Пазыл.
— Спасибо.
— Подождите, да ведь это вы собирались сохой бить врагов, а?
— Зря тогда не пошел с вами. Такого представления не увидел…
— Еще успеете. Впереди большие представления. А если все броситесь в бой, кто же хлебопашеством займется? Кто кормить нас будет?
— Я из тех, кто рвется в бой, афандим. И сейчас пришел не с пустыми руками.
— Не с пустыми?
— Да. Пригнал, как барана, одного из подлецов, что хотел разжиреть на наших хлебах…
Пазыл сразу все понял. Услышав о первой победе, народ всколыхнулся. Дехкане либо убивали, либо связывали и доставляли к повстанцам правительственных чиновников и сборщиков налогов. Эти действия показывали, насколько сильна была ненависть народа к угнетателям, но такая неорганизованная война приводила к беспорядкам и грозила свести освободительную борьбу к разгулу, к отдельным убийствам из личной мести и по другим поводам. Пазыл прилагал много сил к тому, чтобы предотвратить нежелательное развитие событий.
— Вы нехорошо поступили, — сказал Пазыл после недолгого молчания.
— А что тут плохого? — побледнел дехканин. — Если таких подлецов не убивать, к чему тогда священная борьба?
— Мы поднялись, — сказал Пазыл, глядя дехканину прямо в глаза, — не для того, чтобы убивать каждого. Наши враги — гоминьдановские правители. Не вообще китайский народ, поймите.
— Мм… Мм… — Дехканин вытер выступивший на лбу пот.
— Если вы смелый, направьте кулак на вооруженного врага, ака. А где ваш пленник?
— Отдал Палтахуну…
— Отпустите его невредимым и после этого вставайте в наши ряды.
Дехканин глубоко вздохнул, потупился.
— Поймите — ведь мы сами испытали гнет, как же можем допустить, чтобы лилась невинная кровь? Но своих злейших врагов мы не пощадим, ака!
— Да я…
— Нет, не говорите так, — прервал его Пазыл. — Вы допустили ошибку. Нельзя, чтобы это повторилось.
Вошли Сопахун и Палтахун.
— Я допустил ошибку, окям, — обратился к Палтахуну дехканин. — Отдайте моего китайца.
— Мы отпустили его, он оказался из простых, — сказал Палтахун.
Дехканин улыбнулся.
— Пропали мои старания! Пока тащил его, сил потерял как за год…
Слова эти вызвали дружный смех. А дехканин сказал:
— Своей добычи я лишился, так возьмите теперь меня к себе!
— Хорошо, ака.
— Вот это дело! Спасибо, афанди, бог даст, вы оцените силу этого мускулистого кулака!
Дехканин ушел.
— Гнев народа беспределен, — сказал Пазыл. — Однако немало тех, кто и друзей, и врагов мерит одной меркой. Им нужно разъяснять… Ну, как дела, Сопахун?
— Все построились.
— Пойдемте.
В бою было добыто более ста сабель и винтовок. Вместе с ружьями охотников у повстанцев стало до ста пятидесяти единиц оружия. А число людей в отряде превысило триста. Из них сформировали три сотни под началом Сопахуна, Палтахуна и Самсакнияза.
Строй джигитов походил на воинскую часть. Взгляды всех были устремлены на Ходжанияза. «С такими орлами не стыдно ли жить в рабстве?» — прошептал Пазыл, любуясь джигитами.
— Дети мои! — заговорил Ходжанияз. — Еще вчера вы были рабами. А сегодня поднимаете меч. Мы восстали. Отступать теперь позорно… Если вы мужчины, будьте в первых рядах…
— Не отступим!
— Пожертвуем собой! — громом пронеслись голоса.
— Братья! — поднял руку Пазыл. — Земля, на которой мы стоим, дорога нам так же, как дорого материнское молоко. Но родную нашу землю захватили чужеземцы и измываются над нами. Доколе мы будем терпеть это?