Рассказ был написан в 1922 году (одновременно шла работа над романом «Замок»). Симптоматичное совпадение: в это же время во многих областях Советской России разразился страшный голод — следствие «военного коммунизма» и неурожая, и по всей Европе собирали средства для детей голодающего Поволжья. А рассказ посвящен мастеру поста, превратившему голодание в искусство. Он за деньги выставлялся в клетке на обозрение публики и объездил со своим номером все цирки Европы, голодая по сорок дней. Но окончание голодовки для него не облегчение, но тяжелое испытание. Его начинают кормить чуть ли не насильно, а он мучается от отвращения к пище. Постепенно он выходит из моды, о нем забывают, и ему, наконец, удается заморить себя голодом окончательно.

Сюжет этот наводит на мысль о нервной анорексии. Нервная анорексия (anorexia nervosa), по определению Чарльза Райкрофта, данному в «Критическом словаре психоанализа», это «психогенное отсутствие аппетита, достаточно серьезное, чтобы представлять угрозу здоровью или жизни»[56]. В психиатрии различают женскую и мужскую анорексию. Мужская встречается в 15–20 раз реже и часто является признаком, указывающим на возможность параноидной формы шизофрении — шизофрении, сопровождаемой идеями преследования. Но оставим психиатрию психиатрам, а займемся лучше психоанализом анорексии.

Анорексию с давних пор относят к психосоматическим заболеваниям. Большинство исследователей-психоаналитиков полагают, что причинами анорексии могут являться, во-первых, гиперопека, во-вторых, отчужденные, эмоционально-холодные отношения с отцом, в-третьих, зависимость от матери, ну и, наконец, в-четвертых, подавление влечений. (Все эти четыре составляющие имеют непосредственное отношение к Кафке и его отношениям с родителями.) Хельмут Томэ, занимавшийся психоаналитической терапией нервной анорексии, пишет в совместной с Хорстом Кэхеле работе «Современный психоанализ» применительно к конкретной пациентке, Генриетте X.: «Можно различить следующие психогенетические процессы: (а) избегание реального удовлетворения, отдаление влечения от объекта и удовлетворение желаний в фантазиях (мечты о еде). Это уже является попыткой избежать опасности, которая возникнет при условии неограниченного и реального удовлетворения влечений; (б) оказалось, что поведение амазонки вообще и анорексия в частности были результатом отвращения пациентки к глотанию („что-то поступает в меня“), поскольку бессознательно пища связывалась с плодородием. Отлив крови и рвота были связаны с сексуальной защитой; (в) оральное удовлетворение бессознательно связывалось с деструкцией и убийством. Поэтому ее переживания от процесса еды были ограничены или отягощены чувством вины»[57].

Но это — представления все же скорее классического психоанализа, навеянные идеями Фрейда об эдиповом комплексе. Они пригодны для описания женской анорексии, но для понимания мужской (часто связанной с серьезными психическими нарушениями) следует обратиться к более глубоким пластам психики и к доэдиповым стадиям развития личности.

Отто Кернберг писал в монографии «Тяжелые личностные расстройства», что некоторые пациенты, страдающие анорексией, получают удовольствие от жестокости, садистических сексуальных перверсий, а также наслаждение от причинения вреда себе: «Спокойствие, с каким эти пациенты могут причинить себе вред и даже убить себя, контрастирующее со страхами, отчаянием и „мольбами“ окружающих — родственников или персонала, — стремящихся защитить их жизнь и установить с ними человеческий контакт, есть проявление крайне извращенных средств, с помощью которых эти пациенты удовлетворяют свое самоуважение. Пациент в своей грандиозности переживает победу над страхом боли и смерти и на бессознательном уровне чувствует, что контролирует и саму смерть»[58]. Для меня же несомненно, что отношение к пище генетически связано с доэдиповыми стадиями развития, в первую очередь с оральными переживаниями и отношениями младенца с материнской грудью и материнским молоком.

Отвращение к пище — дериват младенческой параноидной тревоги и бессознательных фантазий грудного младенца, что плохая грудь поит его плохим, отравленным молоком. Мелани Кляйн связывала параноидную, персекуторную тревогу со стадией младенческого развития от рождения до первых месяцев, которую она назвала параноидно-шизоидной позицией. Младенец расщепляет первичный объект — материнскую грудь — на хороший (когда она удовлетворяет его потребности) и плохой (когда она его фрустрирует). Плохой объект преследует младенца, старается его всеми силами уничтожить — это результат проекции на плохой объект собственных деструктивных бессознательных фантазий ребенка, которые являются производными от инстинкта смерти.

Сюзн Айзекс, одна из ближайших соратниц Мелани Кляйн, пишет в работе «Природа и функция фантазии»: «Теперь, говоря о „страхе быть убитым матерью“, мы имеем в виду фантазию убивающей матери. В нашей аналитической работе мы находим, что фантазия „убивающей матери“ преобладает над фантазией, в которой мать атакуется жаждой убийства самого ребенка. Иногда фантазия о мстительной матери может получить сознательное выражение в словах в более позднем возрасте, как это случилось у маленького мальчика, описанного доктором Эрнестом Джонсом. Этот мальчик сказал о соске матери, когда она кормила грудью младшего ребенка: „Так вот чем ты меня кусала“. Здесь произошло то, с чем мы сталкиваемся при анализе каждого пациента, — ребенок спроецировал собственные оральные агрессивные желания на объект этих желаний, грудь своей матери. В его фантазии, которая сопровождала эту проекцию, она (мать или ее грудь) собирается разорвать его на мелкие кусочки, что он сам хотел сделать с ней»[59].

Прием пищи, таким образом, в младенческих фантазиях может сопровождаться различными угрозами: что младенец будет отравлен (о чем писал еще Фрейд), что его укусят, что его разорвут на куски. Отравлен причем он будет, скорее всего, экскрементами, которыми сам и желает испортить плохую грудь. И фантазии эти могут не осознаваться, но продолжать влиять на поведение во взрослой жизни, в частности вызывать отвращение, отказ от опасной пищи. Рационализацией же этой тревоги может быть желание похудеть, как у современных модниц, или способ заработка, как у героя рассказа Кафки. У мастера пост-арта это можно назвать даже сублимацией — ведь он превратил свой отказ от пищи в чистое искусство.

Голодать для мастера было легко, а прекращать пост через сорок дней противно. «И вот в этот момент голодающий всегда начинал сопротивляться… Почему именно теперь, после сорока дней, прекращать голодовку?.. От одного представления о еде у него начиналась тошнота, проявления которой он с трудом подавлял, сдерживаемый только присутствием дам»[60].

Зададимся и мы вопросом: действительно, почему именно после сорока дней? Кафка повторяет не один раз, подчеркивает, настаивает, что импресарио установил предельный срок — сорок дней. Мы знаем, что в православной традиции сорок дней имеют большое значение: это срок, по истечении которого душа умершего отлетает в мир иной. Кафка, конечно, хорошо был знаком с русской культурой (в основном по литературе — его любимыми писателями были Гоголь, Достоевский, Л. Толстой). Но сорокадневный срок — это даже не изобретение русского православия. Это срок архетипический: он встречается и в тибетской «Книге мертвых», и в древнеегипетских верованиях. За этот срок из души эманирует все бренное, земное, и она освобождается и устремляется в мир горний. У Кафки голодающий за этот же срок освобождается от желаний, он начинает чувствовать себя счастливым, но мерзкий импресарио воспарить не дает: «наступало время приема пищи, которую импресарио частично вливал в него под веселую болтовню, имевшую целью отвлечь внимание зрителей от полуобморочно-полусонного состояния голодающего»[61], и голодающий опять возвращался в мирское пространство.