Дело в том, что от взрывной массы, заложенной глубоко под площадки и фундаменты основных агрегатов станции, в свое время был протянут детонирующий шнур. Его уложили в не подвергающуюся порче изоляционную трубу и вывели наружу сквозь глухую стену электростанции на высоте полуметра от земли. Этот-то конец шнура и надо было найти.

— Сами поймите, — оправдывался Заболотько, хотя его никто и не думал обвинять, — не совсем удобно получается: два раза появлялся на станции. Могут заметить…

— Не годится, — качал головой Тризна.

— Ну, первый раз я еще смог на стену посмотреть, а второй раз не удалось: народ ходит. Если бы ночью, тогда другое дело.

— Значит, ничего не заметил? — спросил Повелко.

— Ничего. Отмерил от угла, как говорили, ровно восемь шагов, осмотрел все кирпичи в стене…

Повелко обеими руками поскреб остриженный затылок. Нет, он не ошибся — ровно восемь шагов от угла и восьмой кирпич от земли…

— Может быть, там снегу намело? — высказал предположение Игнат Нестерович.

— Снегу много. Очень много, — заметил Заболотько, как бы ища оправдания.

Повелко в раздумье покачал головой:

— Снега действительно всюду навалило уйму. От земли, возможно, шнур на уровне восьмого ряда кирпичей, а вот от снежного сугроба…

Игнат Нестерович, как обычно шагавший по комнате, остановился перед сидящими, скрестил на груди руки и после небольшой паузы медленно сказал:

— Заболотько больше на станцию посылать нельзя. Надо придумать что-то другое.

Что «другое», Тризна так и не сказал. Наступила тишина.

Ветер сердито завывал в трубе, пробивался с дымом через горящую печь в комнату. Слабенькое пламя двух свечных огарков колебалось, по лицам плясали тени.

— Не может быть! — И Повелко стукнул кулаком по столу. Пламя вздрогнуло. — Неужели откажемся от плана? Выбрался из лагеря, а помочь делу не могу!

Неожиданно в окно кто-то постучал. Переглянулись. Заболотько дал знак Повелко, и тот мгновенно скрылся в кухне. Стук повторился.

— Пойду, — сказал Заболотько. — Не волнуйтесь, — добавил он, надевая пальто и шапку.

Игнат Нестерович сел за стол.

В передней послышались шаги, громкий разговор, и в комнату вошел, весь запорошенный снегом, старик Заломин.

У Тризны невольно вырвался вздох облегчения. Но он сказал, недовольно покачав головой:

— Носит тебя нелегкая! Ведь предупреждали, что надо отсидеться, а ты бродишь.

Тотчас после освобождения Повелко Заломин перешел на нелегальное положение.

— А я осторожно, с оглядкой, — ответил Заломин, старательно сбивая рукой снег с изодранного полушубка. — Что я, не понимаю, что ли!

Вернулся Повелко. Он радостно обнял старика:

— Что слышно про лагерь?

Заломин рассказал, что все бочкари получили отставку. Допросам их не подвергали, но именно это обстоятельство вызывало подозрения. Возможно, фашисты затевали что-то.

Заломин сел за стол и достал из кармана кисет.

— Я сегодня постараюсь внешность себе подпортить. Так лучше будет, — усмехнулся он.

— Как это — подпортить? — поинтересовался Повелко.

— А так… Обрею начисто голову, усы, бороду, да и брови за компанию. Бог даст, со временем отрастут.

Он медленно крутил цыгарку. Большие, обветренные, в шрамах и ссадинах пальцы его действовали уверенно.

Помолчав, он спросил:

— Ну, а ваши дела как?

— Плохи дела, — коротко бросил Игнат Нестерович.

— Чего так?

Тризна вкратце обрисовал создавшееся положение.

— Выходит, все дело в Повелко? Попадет он во двор электростанции, так и дело совершится?

— Да, выходит так.

— Ну ладно, совещайтесь, а я пойду. — Заломин неожиданно встал и начал одеваться.

На другой день на квартиру к Ожогину и Грязнову под видом нищего опять прибежал Игорек. Когда Ожогин вынес ему кусок хлеба, Игорек торопливо передал, что у Заболотько Никиту Родионовича ждут Изволин и Тризна.

Как и раньше, Грязнов пошел за Ожогиным, для того чтобы обнаружить возможную слежку.

Через двадцать минут Ожогин уже стучался в окно знакомого дома.

Оказалось, что переполошил всех старик Заломин. Он явился к Тризне два часа назад начисто обритый и предложил «созвать всех», так как он «будет докладывать рационализацию». Пришлось созвать.

— А где же он сам? — спросил Никита Родионович.

— Побежал что-то уточнять, сейчас вернется. Заломин пришел через несколько минут.

— Раздеваться не буду, время в обрез, — начал он, ни с кем не поздоровавшись. — Так… Что я безработный, всем известно?

— Ну? — Тризна удивленно поднял брови, не понимая, к чему ведет старик.

— Две бочки у меня управа конфисковала, а две оставила, — сказал Заломин.

Все недоуменно переглянулись. Тризна закашлялся и вышел.

— Погодим малость, — продолжал Заломин, — пусть отдышится. — И он невозмутимо стал попыхивать цыгаркой.

Воцарилась тишина.

Наконец вернулся бледный Игнат Нестерович. От приступа кашля глаза его стали красными и наполнились слезами, он то и дело вытирал их платком.

Заломин сокрушенно покачал головой и снова заговорил:

— А пока и кони и две бочки дома. Нервный Тризна не выдержал:

— Чего ты болтаешь? Где твоя рационализация? Заломин неожиданно громко рассмеялся:

— Сейчас и рационализацию выложим. Разведку я не зря провел. Электростанция уже месяц, как заявку дала в управу на очистку. Раз! — Он согнул один палец. Лица у всех вытянулись. — А мы возьмем с Повелко да ночью и приедем к ним. Два. — Он согнул второй палец. — Ночью никто проверять не будет. Три… Завтра у меня всё могут отобрать дочиста. Четыре… Значит, воробей, не робей! Пять… Вот она и рационализация!

В первую минуту от удивления и неожиданности никто не произнес ни слова. Потом Повелко бросился к старику, прижал его голову к груди и поцеловал.

Заломин смутился и часто заморгал.

Ожогин подошел к старику и крепко пожал ему руку. Старик расчувствовался, губы у него затряслись, и скупые слезинки скатились по грубым, обветренным щекам.

— Старый конь борозды не портит, — так говорят, отец? — спросил Заломина Никита Родионович.

— Так, сынок… И еще говорят: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Только вот что… Дело надо начинать сейчас, у меня все готово. На дворе станции я бывал до войны разов пять, порядки знаю…

— Проберетесь? — спросил Ожогин.

— Конечно, проберемся… А вот куда мне потом пробираться?

Решено было, что после операции Заломин будет спрятан в доме Заболотько вместе с Повелко. Все понимали, какому риску подвергает себя старик. Ему надо было пробраться домой, запрячь лошадей и показаться в городе, а это не так просто, когда знаешь, что за тобой возможна слежка. Но Заломин уверенно заявил, что все сойдет благополучно…

В девять часов вечера на улице, где была расположена электростанция, показались две телеги с бочками. На одной сидел Заломин, на второй — Повелко. Телеги двигались с трудом.

Улица была немощеная, вся в воронках от разорвавшихся бомб, в колдобинах и рытвинах. Бочки встряхивало, кренило из стороны в сторону, колеса вязли в сугробах. Повелко чувствовал себя неуверенно в новой роли и с трудом держался на передке. Заломин же энергично правил лошадью.

Вот и электростанция. Здесь Повелко проработал четыре года. Она как будто не изменилась за годы войны, только стены перекрашены из белого в серый цвет. Забор цел, целы железные решетчатые ворота, сквозь которые виден большой двор. Глухо и ритмично постукивают маховики. Света не видно — все замаскировано.

Передняя лошадь уперлась в ворота. Заломин соскочил с передка и постучал. Показался полицай с винтовкой.

— Гостей принимай да нос закрывай! — пошутил Заломин.

— Фью! — свистнул полицай. — С поля ветер, с лесу дым…

— Давай шевели, а то нам ночи не хватит. Полицай впустил подводы во двор и спросил:

— Знаешь где?

— Не впервой, чай.

— Ну, валяй! — И охранник скрылся в каменной сторожке.