Дело было, кажется, в последний год войны. Однажды Нинки не стало в Байдановке. Ее забрал к себе кто-то из городской родни. Говорили, будто взяли ее на время — нянчить ребенка. Никто особенно не заметил Нинкиного исчезновения. Нет — и ладно, одной оборванной и косматой девчонкой меньше будет в деревне. А у меня заботы отпали догонять ее на улице и отбирать наши ложки и кружки.

Но зато Нинкино возвращение из города заметили все, а для меня оно оказалось роковым. Нет, это была не Нинка! Появилась сказочная фея, русалочка из бабушкиных сказок. Подрезанные коротко волосы посветлели, лицо чистенькое и розовощекое, как у куклы из букваря. Платьице — из темно-синего легкого материала с белыми горошинами, с короткими рукавчиками, с кружевной оторочкой по вороту. Сандалии походили на Золушкины башмачки.

В нашем дворе она появилась, когда я загнал колхозных свиней в свинарник и, звякая молотком о маленькую наковальню, начал делать из медной монеты колечко для старшей сестренки. В то время было какое-то поветрие на самодельные кольца; их делали парни, подростки и пацаны. Когда я поднял глаза, почувствовал, что кто-то подошел, — со мной произошло непонятное. Я сразу же догадался: это, конечно, Нинка. Но не та, которую лупцевал и не любил, а совсем другая — из сна, из сказки. И голос ее звенел чисто, чище звонка школьного, и глаза у Нинки стали ясные и вопросительно смотрящие прямо в душу. Она поздоровалась, чего раньше не бывало между нами, сделала этакую легкую присядочку на одну ножку, а второй сандалькой чуть чиркнула по земле.

Сейчас не помню слов, какие она сказала мне при встрече. Помню другое: я растерялся и застыдился своих грязных ног и рук, своих вышорканных брезентовых штанов, испугался собственного голоса, который от волнения сделался скрипучим и чужим. А Нинка держалась уверенно и свободно; нельзя сказать, что она «задавалась» своим нарядом, но достоинство и непринужденность были в ее голосе, в движениях, в улыбке и взгляде.

После обеда выгнал свиней на толоку и почувствовал, что со мной что-то неладно. Не могу выбросить из головы Нинку, заслонила она собой всех деревенских девчонок и мальчишек. Я как бы потерялся для себя, утратил свое значение в собственных глазах. Все заняла она. Мне стало безразлично, есть ли на небе солнце, все ли свиньи в стаде, что сейчас делают без меня мои товарищи. Под вечер, возвращаясь домой, желал одного — увидеть Нинку. В то же время боялся этого. И встретил ее. Она сама вышла из дому и пошла со мной к нам. Я молчал, а она что-то тараторила, не обращая внимания на мою молчаливость. Оставив Нинку в хате, я побежал в летнюю кухню, умылся, ноги вымыл и причесался мокрым гребешком. Нашел веревку, пошел в огород и среди тополей устроил качели, привязав веревку к толстым веткам. Потом позвал Нинку. Сам не качался, больше раскачивал ее, и все молча. Нинка тоже особенно не навязывалась с разговором. Да и о чем было говорить нам?

Ложась спать, я принял решение: то колечко, что обещал сестренке, сделаю для Нинки, подарю на память.

Сделать колечко — хитрость не велика, но нужно большое терпение. Инструмент такой: пробойчик, молоток, напильник. В центре монеты пробиваешь дырочку, раздашь ее, чтобы кончик пробойчика выглядывал с обратной стороны. Кладешь этот кончик на наковальню и молотком по ребру монеты тюкаешь полегоньку, расклепываешь. Отверстие внутри монеты увеличивается, ребро становится все шире. Снимешь колечко с пробоя, положишь на наковальню плашмя, постучишь по нему, чтобы оно не кособочилось. Окончательная работа — обтачивать кольцо напильником. Внутри — круглым, снаружи — плоским. Потом, чтобы добиться зеркального блеска, чтобы в ободке кольца горело солнышко, — надо долго шлифовать его, тереть о старый валенок.

Признаться, к этому времени я самостоятельно еще не сделал ни одного кольца, но видел, как делали другие. Пока что моя работа над кольцом была в самом начале — пробил дырочку в двухкопеечной монете. Может быть, я сделал бы кольцо быстро, если бы времени хватало. А то ведь целый день свиней пасу. Свободное время только в обед, да час перед заходом солнца, пока светло. И еще одна беда: как только застучу по звонкой наковальне и эхо разнесет стукоток по полям, — приходит Нинка. Я тут же прячу кольцо.

Однажды к нам пришла старшая Нинкина сестренка Зинка. На ней то самое платье — синее с белым горошком. Оно было мало Зинке, и я заметил, что один рукав уже отпорот и небрежно зашит белыми нитками, кружева на воротнике посерели и обвисли. Я понял, что Зинка силой отобрала у Нинки платье, чтобы похвалиться перед подружками. Представил, как сейчас девчонка сидит дома, не знаю во что одета, и горько плачет. Решил побежать к ним домой, утешить Нинку, но раздумал: не хотелось видеть ее не в этом платьице. И кольцо в этот день не стал доделывать.

Через несколько дней, когда я уже начал обтачивать кольцо напильником, Нинка пришла босиком, но в том платьице с горошком. Правда, оно уже сидело на ней не так аккуратно, было измято и неумело заштопано на спине. Кружев на воротничке не было. И сама она уже не та: грустноватые глаза, улыбка — почти как у остальных байдановских девчонок. Но для меня она еще оставалась той Нинкой, какой запомнилась в первый день приезда из города. Мне не хотелось верить, что она изменится, станет прежней, как до отъезда. Но в ее платье уже появлялась на улице не только Зинка, а иногда и младшие сестренки. Видимо, Нинка устала бороться за него. Однажды издали я увидел ее во дворе в длинном платье из мешковины. Не хотелось верить, что это она. И Нинка, видимо заметив меня, быстро нырнула в избу. А может, мне это все только показалось? Но к нам она давно не приходила. И все же ничто не могло выветрить из моей памяти образ Нинки-дюймовочки, со светлыми русалочьими волосами, в темно-синем платье с белым горошком. Я берег этот образ. С грустью смотрел, как ветер раскачивает меж тополей веревочные качели, которые я соорудил для Нинки.

И вот однажды она пришла. В грязном и длинном платье из крашеной мешковины, босиком, косматая и чумазая. Я продолжал шлифовать кольцо о голяшку старого валенка. Нинка прошла мимо меня, в хату к моим сестренкам, со мной не поздоровалась. Что-то сдавило мое сердце. Не знаю зачем, я положил колечко на наковальню. В нем сверкало предзакатное солнышко и отражалось синее небо, синее, как то Нинкино платьице. Я взял молоток и с силой ударил им по колечку. Оно расплющилось, лопнуло и выпрямилось в продолговатую медную полоску. Швырнув молоток в сторону, я убежал в огород к тополям, лег на траву и долго плакал. Плакал о Нинке-дюймовочке, о своем колечке, которое так и не успел подарить.

ТАНЯ-ПОЧТАРКА

От Байдановки до Тавричанки — сорок пять километров. Сорок пять туда да сорок пять обратно — девяносто. Съездить в Тавричанку шесть раз в неделю — пятьсот сорок километров. А сколько будет за месяц, за год! Байдановский почтальон Таня Шумейко три года возила почту из Тавричанки. Сорок пять туда, сорок пять обратно, шесть раз в неделю. Летом на велосипеде, зимой на колхозной лошади Звездочке.

В начале войны Тане было пятнадцать лет. Ее, может быть, поэтому и назначили почтальоном, что она была маленькая и хрупкая: ее трудно было даже представить с вилами в руках или сидящей прицепщиком на плуге. А после правление колхоза и придумать не могло бы, кого можно назначить почтальоном вместо Тани Шумейко: так она исправно работала. За три года в Байдановке никто не помнил, чтобы Таня в какой-то день не поехала в Тавричанку и не привезла почту. Бывало, задерживалась и возвращалась позже обычного.

Было у нее два имени — Танюша и почтарка. Приду я из школы, и первый бабушкин вопрос: «Не видал, приехала Танюша-почтарка?» Летом Таня развозила письма по дворам, а зимой привозила в контору, там и раздавала почту. В Байдановке в те годы не было ни телефона, ни радио. Все вести с фронта, добрые и горькие, приносила Танюша в своей школьной сумке. Замечали за ней такое: если в почте не было похоронных, она возвращалась в деревню раньше, если же кому была похоронная, Таня приезжала позже, заходила в контору невеселая. Зайдет, положит письма и газеты, глазами покажет на стол и тихо промолвит: «Алеша Кравченко...» Она плакала над каждой похоронной. Начнут ее успокаивать: «Ну, что ты так, Танюша... Что же теперь... Ведь война...» А она плачет и приговаривает: «Ой, не могу я так больше. Как будто виноватая, что такое горе людям привожу. И когда я дождусь, чтобы не было их, похоронных?»