26 августа

День, назначенный для коронации, наконец наступил. Государь и государыня накануне покинули свою прелестную резиденцию в Останкине, чтобы быть в Москве к 4 часам, к тому моменту, когда первый удар колокола к вечерне должен был возвестить москвичам о приближении великого торжества. Погода была великолепная, оживление и шум на улицах, особенно на кремлевских площадях, были оглушительны. Вечером состоялась всенощная в церкви Спаса За Золотой Решеткой в присутствии государя, государыни, всей императорской фамилии, иностранных принцев и всей свиты. Служба продолжалась очень долго, так как читались еще молитвы последования к причастию. После этого государь и государыня облобызались со всеми членами семьи и, поклонившись нам, удалились к себе для исповеди. В этот день я императрицы больше не видела, но послала ей образа, которые мне прислал один отшельник из Саровского монастыря, чтобы благословить ее к венцу, как это говорится по-русски. Так как образа пришли как раз накануне коронации, я непременно хотела, чтобы они были переданы императрице немедленно. Вечером я получила от нее несколько слов, написанных карандашом, с благодарностью и просьбой молиться за нее. Не могу сказать, до какой степени я была этим тронута.

В воскресенье с пяти часов утра Кремль был запружен рядами экипажей и толпой народа. Весь этот шум совершенно разогнал сон, и все были на ногах гораздо раньше, чем было нужно. В восемь часов я отправилась в Екатерининский зал, уже полный статс-дамами и фрейлинами. Мы слишком поторопились, как это часто бывает в подобных случаях, и нам пришлось ждать целый час, прежде чем появилась вдовствующая императрица. Она вышла в императорской мантии и в короне; за ней следовала вся императорская фамилия, иностранные принцы и двор; процессия направилась в Успенский собор. Четверть часа спустя появился государь под руку с императрицей. Он был бледен и даже грустен. На императрице было платье с треном из расшитой серебряной парчи, обрисовывавшее ее тонкий, еще юношеский стан; несмотря на большой рост, ее худоба и хрупкое сложение придают ей вид очень молодой девушки. На голове у нее не было никакого убора, волосы были зачесаны совсем просто, с двумя длинными локонами, спускавшимися на плечи. Она двигалась медленно; казалось, что она едва прикасается к земле; глаза ее все время были опущены вниз; и во всем выражении ее лица было столько чистоты и сосредоточенности, что сердце сжималось от чувства благоговения, но в то же время и грусти. Меня всегда поражало это выражение лица императрицы среди всей пышности и блеска двора. Кажется, будто она уходит в себя, в собственный внутренний мир, чтобы спастись от мира внешнего, чуждого ее душе. Этим выражением она привлекает меня и вместе наводит на меня грусть, точно воспоминание о дорогом умершем человеке. Сегодня это выражение особенно ощущалось…

За государем следовали великий князь Константин и принц Ольденбургский, за государыней — ее брат, принц Александр, и герцог Георг Мекленбургский. За ними шли четыре статс-дамы, которые должны были укрепить корону на голове императрицы: княгиня Воронцова, княгиня Салтыкова, г-жа Клейнмихель и г-жа де Рибопьер, и восемь дежурных фрейлин, среди которых была и я. Минута, когда мы вышли на Красное крыльцо, была поразительна. Погода была великолепная; это был лучший день за все лето, которое было очень дождливо. Солнце сияло, и в его лучах сверкали на солнце оружие и мундиры войск, расположенных на площади между тремя соборами. Эстрады были переполнены публикой, дамами в нарядных туалетах; за решеткой виднелись потоки народа. Во всех церквах трезвонили колокола, пушки гремели; поклон царя народу был встречен оглушительным криком, и военная музыка заиграла национальный гимн. Спустившись с лестницы, их величества стали под балдахин, который несли высшие сановники государства. При входе их в Успенский собор Филарет обратился к государю со словом; затем их величества подошли к мощам и к иконам, прежде чем взойти на ступеньки трона, где их уже ожидала вдовствующая императрица и у подножия которого находилась вся императорская фамилия и иностранные принцы. Иностранные послы стояли на ступеньках справа от трона, особы первых четырех классов, предводители дворянства и т. п. — на задних ступеньках, статс-дамы, фрейлины и свитские кавалеры, участвовавшие в шествии, — на ступеньках слева.

Торжество началось. Государь прочел «Верую» твердым и громким голосом, прозвучавшим по всей церкви. Я стояла, к несчастию, так, что ничего не видела. Я была за колонною, закрывавшей от меня трон. Было точно так же невозможно различить голос Филарета. Он говорил так тихо, что даже те, кто окружали трон, говорили мне, что ничего не слышали. Впрочем, благодаря тому что я накануне прочла молитвы, я могла мысленно следить за всем ходом обряда. В ту минуту, когда митрополит надел на государя императорскую мантию и царские регалии и передал ему корону, во всем соборе наступила полнейшая тишина. Затем государь подозвал государыню, которая встала перед ним на колени, он коснулся ее чела своей короной, затем надел на нее маленькую корону, которую статс-дама должна была укрепить на ее голове посредством бриллиантовых булавок. Ничего этого я не видела, но я всей душой присоединилась к той молитве, в которой в эту минуту церковь призывает благословение божие на голову государей. В этом возвышенном и величественном акте выражается религиозный символ, которым церковь освящает союз между государем и народом. Присутствуя при этом, естественно испытывать волнение, но не знаю, почему я почувствовала в эту минуту, что моя душа полна печали; я горько заплакала, и сердце мое невыразимо сжалось. Я невольно стала мысленно произносить молитву: «Господи, если ты не можешь дать им земного счастья, даруй им долю избранных твоих и земными страданиями очисти их для вечной жизни». После этого государь, коленопреклоненный, произнес громким голосом ту чудную молитву, в которой он призывает помощь божию для выполнения своего тяжелого, но высокого призвания. Затем Филарет прочел молитву, во время которой все присутствующие, кроме государя, становятся на колени; диакон громко провозгласил все титулы императора, призывая на него благословение божие. Певчие запели «Тебе бога хвалим».

Торжество коронования закончилось, и началась обедня. Меня очень огорчили невнимание и равнодушие окружавших меня лиц. Никто не молился; смеялись, болтали, шептались, расспрашивали друг друга о назначениях и милостях, которые должны были быть дарованы по случаю коронации. Некоторые даже взяли с собой еду, чтобы подкрепиться во время длинной службы. В самые торжественные минуты становились на цыпочки, чтобы видеть, что происходит, а те, кто ничего не видел, высказывали свое неудовольствие словами, совершенно не соответствующими моменту. Около меня молилась только Антонина Блудова. Все это еще усилило мою печаль. Я не могла неоднократно не задавать себе вопроса, какое будущее ожидает народ, которого высшие классы проникнуты глубоким растлением благодаря роскоши и пустоте и совершенно утратили национальное чувство и особенно религиозное сознание, которое одно только может служить ему основой, низшие же классы погрязают в рабстве, в угнетении и систематически поддерживаемом невежестве. Во время самого торжества коронования эта мысль невольно встала передо мною при виде поведения присутствующих и больно поразила мне сердце. Между тем обедня кончилась, государь подошел к царским вратам для миропомазания; я ничего не видела и ничего не слышала изо всей церемонии, но молилась всей душой. Император в этот день причащается сам на престоле, как священники. Я слышала молитву императрицы перед причастием и мысленно присоединилась к ней…

Общее впечатление, вынесенное мною из всего этого торжества, была глубокая грусть, ибо никогда я так сильно не ощущала суеты, непрочности и мимолетности человеческой жизни…

Вышли из собора. Государь был бледен и грустен, но изумительно красив в сияющей своей короне. Императрица походила на святую. Они прошли сквозь толпу под грохот пушек, который почти заглушался радостными криками тысяч человеческих голосов, приветствовавших своего венчанного государя. Никогда я не видела прежде ничего более великолепного, никогда солнце не освещало более величественного зрелища. Для глаз все было радость, откуда же в сердце эта великая грусть? Они вошли в Архангельский собор, где покоятся их предки… Оттуда они прошли в Благовещенский собор. Тут Антонина Блудова сказала мне, что при возложении короны на голову императрице ее так плохо укрепили, что она сейчас же упала. Императрица подняла ее и сказала: «Это знак, что я недолго буду носить ее». Это произвело на меня очень тяжелое впечатление. Мне хотелось скорей уйти в свою комнату, чтобы плакать, меня душили слезы, и мне было совестно их показывать. Помолившись во всех трех соборах, государь и государыня поднялись на Красное крыльцо, поклонились народу и затем удалились в свои покои. В Екатерининском зале мне удалось подойти к императрице и поздравить ее. Она горячо поцеловала меня; она была взволнованна и прелестна. Передышка была небольшая. Через час пришлось в парадном костюме идти в Грановитую палату на торжественный обед, на котором присутствуют только особы двух первых классов империи и духовенство. Император и обе императрицы восседали за обедом на тронах. Во время обеда иностранные принцы и послы, по обычаю, приветствуют их и по известному сигналу удаляются, пятясь назад. Гости садятся только тогда, когда государь попросит пить. Поэтому, когда государь встал, мы сидели еще только за жарким; но все были довольны, что пришел конец и что можно было пойти к себе и подышать на свободе.