Сергей, привалившись спиной к леденящей стенке траншеи, полулежал недвижно и, молча всматриваясь в серое низкое небо, старался ни о чем не думать. Надо было сохранять силы, чтобы устоять на Сухом мысу. Тахванов, подавленный гибелью Семена Мамочкина, тянул одну самокрутку за другой, сжигая последнюю махорку, а Хабибуллин с грустью смотрел то на Курилова, то на Тахванова и тоже молчал, точно боялся нарушить мрачное безмолвие.

Где-то за лесом, на Неве, ухали тяжелые взрывы и стылая земля гулко отзывалась на них простуженным, дребезжащим стоном. Курилов поднялся с холодного ложа, собрал остаток гранат, вытряхнул из вещевого мешка патроны, разрядил свой автомат. Выложил на общий стол боеприпасы и Манан. А Тахванову нечего было добавить. Подсчитали боезапасы. Оказалось 11 гранат и несколько сотен патронов. Сергей взял ленту «максима» и начал снаряжать ее. Его примеру последовали Тахванов и Хабибуллин. Через некоторое время, не говоря ни слова, разведчики набили 5 лент для станкового пулемета и семь магазинов для автоматов ППД и ППШ.

Управившись с патронами, поделили гранаты.

Когда все приготовления к бою были закончены, Манан достал провиант — три черных сухаря, посеревших не то от пыли, не то от плесени. Он взвесил каждый сухарь на ладони и хотел раздать их, но Курилов взял один, разделил его на три равных части, а остальные два сухаря приказал спрятать.

Сергей поднялся и вдруг почувствовал головокружение. В глазах потемнело, горло перехватили спазмы. «Еще этого не хватало», — с испугом подумал Сергей, стараясь удержаться на ногах, но тело не слушалось, колени мелко дрожали, а в ушах давило, как при высокой температуре. Поняв, что окончательно ослаб, Курилов оперся рукой о холодную землю, и легкая прохлада, разлившаяся по телу, придала ему силы. Он проковылял метров десять по траншее, лег грудью на бруствер и стал прислушиваться и присматриваться к полю боя.

Справа доносились частые взрывы снарядов и пулеметная трескотня противника, но старшина Шибких молчал. Курилов напрягал зрение, чтобы разглядеть низкорослые кусты тальника, в которых оборонялся старшина со своим отделением. Что с ребятами? Убиты? Отошли в соседний батальон? Ни одному из этих предположений не хотелось верить. На Сухой мыс вновь обрушился огонь вражеской артиллерии, а когда он прекратился, справа и слева показались перебегающие фашисты.

— Обходят, сволочи, — выдавил из себя Женька Тахванов с такой злобой, что на впалых, стянутых преждевременными морщинами щеках запрыгали желваки.

Положение было трагическим. Дальше оставаться здесь стало бессмысленным. Путь к отступлению был тоже отрезан.

— Только вперед! — скомандовал Сергей и, собрав силы, выпрыгнул из траншеи, но тут же невдалеке взметнулся столб грязи. Сергей замер на мгновение и упал на землю.

Тахванов и Хабибуллин подбежали к Курилову и подняли его. Изрешеченная осколками шинель Сергея в нескольких местах побурела от крови. Перевязав командира, солдаты понесли его вдоль траншеи, совершенно не отдавая себе отчета, куда идут. Ими руководило одно — спасти товарища. На Сухом мысу теперь нечего было делать. Враг рвался к Ленинграду.

Через некоторое время они услышали русское «ура!» и увидели советские танки. Шла подмога. Сухой мыс остался советским.

КАТЯ ПРИНЕСЛА ПРАВДУ

Сергей проснулся от какого-то крика и в то же мгновение услышал: «Огонь! Давай, ребята, давай! Нет, гад, не пройдешь!»

— Где я, что со мной?

Понять это он смог лишь тогда, когда увидел склонившееся улыбающееся лицо немолодой уже в белом халате женщины и ощутил боль в ноге и спине. Справа и слева длинными рядами стояли койки, на которых лежали обвязанные бинтами солдаты. На стене, освещенной ярким светом, падающим из высоких окон, висела таблица Менделеева. Когда-то здесь был школьный класс, а теперь госпитальная палата. В нее вносят раненых бойцов.

Сергей отыскал глазами человека, который кричал. Его положили на койку к самой стенке, и врач, наклонясь над ним, поправлял повязку на его голове, а тот все еще не переставал командовать. Где-то в другом ряду, за изголовьем Сергея, настойчиво просил доктора другой голос:

— Да здоров я. Выписывайте, видите, какие тяжелые дни на передовой. Там друзья, земляки мои.

Этот голос окончательно вернул сознание.

— А где мои друзья, где Хабибуллин и Тахванов? Что с ними? — подумал он и стал припоминать случившееся, но воскресил в памяти лишь то, как выпрыгнул из траншеи, сделал несколько шагов, и тут взметнулся черный столб земли. Сергей почувствовал боль в голове и заметил, как лицо женщины, смотрящей на него, вдруг расплылось в пятно неопределенной формы. Он закрыл глаза, вновь открыл их, но женщина теперь была в тумане и откуда-то издали просила его:

— Не шевелись, сынок, спокойно лежи, все пройдет.

Сергей силился понять, кто это говорит и почему успокаивает его, но так и не смог. Очнувшись, Сергей почувствовал острую боль и застонал.

Ему не хотелось говорить, двигаться и даже думать о случившемся, а покорно подчиняться воле этой женщины, слушать ее бархатный голос, смотреть в ее спокойные серые глаза, окаймленные черными ресницами.

Но вот настало то время, когда он открыл глаза и почувствовал себя достаточно бодрым. Тогда он снова вернулся к мысли: что же случилось с друзьями? Теперь Сергей отчетливо сознавал свое положение, представлял, что навести справки здесь не у кого, потому никого не донимал расспросами, а только присматривался к раненым, отыскивая знакомых. Так прошло несколько мучительных дней. Сестра, приходившая в палату, на вопросы отвечала уклончиво:

— Все идет хорошо, поправляйся.

По тому, как произносила она эту фразу, как при этом сдерживала волнение, Сергей понимал, что на передовой трудно. У него было слишком много времени думать над тем, что произошло с его взводом, припоминал сложившуюся на Сухом мысу обстановку, перед мысленным взором его проходили один за другим Семен Мамочкин, Женька Тахванов, Манан Хабибуллин, погибший в разведке сапер, и каждый из них будто упрекал: «Не вышло, командир, дело-то. Пропустили фашиста».

Появлялся и образ Кати с ее последними словами перед выходом в разведку: «Береги себя, я очень прошу». Сергей кисло улыбнулся и с издевкой над собой думал: «Сберегли тебя ребята, а сами погибли».

Курилов понимал, что война без жертв не бывает, что друзья погибли геройски, защищая Ленинград, но все это никак не могло унять режущей сердце боли, невыносимой горести. Не стало тех, кто разделял с тобой последний сухарь, кто принес тебя сюда и отдал в руки врачей. «Странно как-то получилось с Сухим мысом, — думал Курилов. — «Батя» приказал продержаться хотя бы час, обещал прислать поддержку, но никто на Сухой мыс не прибыл, никто не пытался восстановить связь, выяснить обстановку и хоть чем-то помочь».

За окном, куда смотрел Сергей, виднелось не небо, а густой туман, набежавший откуда-то с моря, и, казалось, весь мир утонул в нем. В палате стихли разговоры, улеглись на свои кровати выздоравливающие, будто не хотели мешать товарищам слушать отзвуки жаркой перепалки на передовой, приблизившейся к городу вплотную со всех сторон.

В эту нелегкую минуту, когда у каждого способного слышать канонаду боя лежал на сердце тяжелый камень, в палату вошла Катя, но ее, одетую в белый халат, никто не приметил до тех пор, пока она не остановилась перед кроватью Сергея.

Когда Курилов обратил на нее внимание, сердце встрепенулось и замерло от радости. Перед ним стояла знакомая, родная и в то же время какая-то другая Катя.

Сергей долго не мог сказать ни слова, а все рассматривал Катю, которая тоже молчала и смотрела на него, точно не верила, что перед ней лежит тот, к кому она пришла трудными дорогами. Потом, улыбнувшись, она сделала последний шаг к койке Сергея, молча обняла его, поцеловала у всех на виду и, сев на краешек постели, со вздохом спросила:

— Ну как ты тут поживаешь?

Со времени последней встречи с Катей прошло не больше двух недель, Сергей жадно всматривался в знакомые черты. Брови Кати, как показалось ему, легли строгим разлетом, чуточку напряглись. Пухленький ранее носик теперь заострился.