— В девятьсот девятом.

— Восемь лет, восемь лет. Вы смело можете считать себя французом, граф. Более того, парижанином.

— Я польщен.

— Это не только мое мнение. Ваша многолетняя служба в Париже в качестве военного атташе недаром принесла вам высшую французскую военную награду — офицерский крест Почетного легиона. Так не льстят.

— Благодарю вас, господин министр.

— Друзья трудно приобретаются, граф, и их больно терять. Вы сейчас, без преувеличения, самый дорогой русский друг Франции. Мы не хотим, чтобы наша дружба, проверенная в боях, погибла по независящим от нас обстоятельствам.

Кромов посмотрел собеседнику прямо в лицо.

Министр продолжал, улыбаясь:

— Я уполномочен французским правительством предложить вам, граф, мой полковник, перейти на службу во французскую армию. Это дружеское предложение и деловое. Ваши личные качества, ваш военный опыт дороги Франции, и, поверьте мне, мы сумеем оценить ваши достоинства.

Кромов сидел, глубоко задумавшись. Министр долго не прерывал молчания.

— Вы удивлены, мой генерал?

— Господин министр?

— Я не оговорился. Французским правительством принято решение: в случае вашего согласия присвоить вам чин генерала французской армии. Одна ваша подпись, и вы приобретаете вторую родину, а Франция — рыцаря без страха и упрека.

Кромов и военный министр снова взглянули друг на друга. Министр перестал улыбаться и опустил глаза.

— Господин военный министр, — сказал Алексей Алексеевич, — ваше предложение настолько неожиданно и серьезно, что я прошу дать мне время на достойный ответ.

Военный министр действительно неплохо узнал за эти годы русского полковника графа Кромова и понял, что разговор окончен.

Прощаясь, министр задержал руку Кромова в своей.

— Не забывайте, граф, — сказал министр, — что двери этого кабинета всегда открыты для вас.

VII. Апрель 1918 года. В Марсельском порту

Кромов широко шагал между горами грузов. Рядом с ним, безуспешно пытаясь попасть в ногу, семенил толстенький человек с пачкой квитанций в руках. Алексей Алексеевич уверенно выбирал путь в лабиринте узких проходов. Спутник его бормотал на ходу:

— Я не представляю себе, мосье, как вы остановите работающую на полном ходу машину. Это не так-то просто. Грузы с русским казенным добром будут прибывать еще полгода, не меньше.

Они вышли на грузовой причал. Раскачивались стрелы подъемных кранов, скрипели лебедки, росли на глазах штабеля грузов — огромных мешков и ящиков, на которых чернели таинственные значки таможенных и фирменных маркировок. Шла разгрузка. Под высоким черным бортом транспортера суетились рабочие-грузчики, цепляя к стреле крана очередной ящик. Слышались голоса работающих, долетал чей-то смех.

— Как я буду ликвидировать дело — это моя забота, мосье Морешаль. — Кромов следил за разгрузкой. — Если вы считаете, что грузы будут идти полгода, я вам выплачу жалованье вперед за полгода. Продавать все — решительно все. Со складов, с причалов, а если транспорт еще в море — продавайте прямо в море. Деньги на мой счет в Банк-де-Франс. Какие вы хотите комиссионные?

— Э-э-э… мне кажется, что два процента, мосье…

— Будете получать пять.

— О, мосье!

— При большой оптовой покупке уступайте не более одной трети.

— Я сделаю все, что в моих силах, мосье.

Кромов сунул руку за отворот пальто, вынул бумагу.

— Вот вам доверенность на право распродажи. Отныне вы, мосье Морешаль, — частное деловое лицо.

— Я оправдаю ваше доверие, мосье мой полковник. О господи! — Мосье Морешаль не мог удержать растерянную улыбку. — Кто бы мог подумать? Еще вчера…

— Алло, мосье Морешаль! — донеслось с транспорта.

Грузчики столпились у самого борта. Они были видны по пояс. Стрела с прицепленным к ней ящиком со скрежетом потянула груз на причал.

— Стой! Стой! — замахал руками один из рабочих.

Ящик завис в воздухе. Грузчик крикнул:

— Мы знаем: мосье, который разговаривает с вами, — русский. Мы хотим его спросить.

— Спрашивайте, — отозвался Кромов.

— Что происходит у вас на родине, мосье? Мы тут спорим. Симон говорит, что ваши русские рабочие…

— У меня нет никаких сведений о том, что происходит в России, — прервал грузчика Кромов. Но тот не унимался.

— А Симон — это наш товарищ Симон Дарье, — вот он, он говорит…

Мосье Морешаль вдруг пришел в ярость.

— Симон Дарье? — заорал он. — Почему остановили разгрузку? Опять этот Симон Дарье?! Я вас всех оштрафую!

И мосье Морешаль трусцой побежал по трапу. Ящик дернулся и со скрипом стал удаляться от борта.

VIII. Май 1918 года. Гости из России

Солнечные блики дрожат и вспыхивают на рябой под ветром поверхности пруда. Мальчик медленно входит в воду, осторожно ступает, нащупывая дно ногой при каждом шаге. Оступился, передернул узкими плечами, поймал равновесие. Потом повернулся назад всем корпусом. Оказалось, что у мальчика связаны руки. Обращенные внутрь ладонями, они связаны в запястьях несколькими обводами матерчатого пояска. Вытянув вперед связанные руки, лег на воду и поплыл прочь от берега, энергично работая ногами, выбрасывая из воды руки с растопыренными пальцами. Вода захлестывает его, летят, сверкая, брызги.

Мальчик ничего не слышит, кроме плеска воды и своего учащенного дыхания. Впереди, за накатывающейся толщей воды, он видит белый дом с флигелем, часть колоннады и крыльца, у которого растут высокие кусты жасмина. Дыхание его учащается, становится хриплым. Вода закрывает белый дом, исказив пейзаж, как в кривом зеркале. Совсем закрыла.

Вот дом возник снова, на крыльце — высвеченная солнцем женская фигура в белом платье. Выбежала из дома еще одна женщина, потом маленький мальчик. Снова все исчезло, сквозь воду мутным пятном светит солнце.

И снова дом, какие-то люди бегут к воде, к нему, к пловцу. Впереди женщина в белом платье и белой косынке. Она далеко обогнала всех, подхваченный ее рукой край длинной юбки полощется на бегу…

— Алеша! — кричит женщина издали. — Алексей!..

— Алексей! — сказал голос Елизаветы Витальевны. — Да проснись же, Алекс…

Кромов лежал в гостиной на маленьком диване в неудобной беспомощной позе. Он заснул одетый, успев снять только пиджак.

Проснулся, сел, провел ладонью по волосам, по лицу, с трудом приходя в себя.

— Прости, Лиз, — пробормотал он сонно, — мне сейчас приснилось…

— Я не умею угадывать сны. — Елизавета Витальевна была настроена решительно. — Но я хотела бы знать, правильно ли я поняла твой отказ от предложения военного министра?

— Отказ? Откуда ты узнала о моем отказе?

— К сожалению, не от тебя, Алекс, я тебя не понимаю. Я — твоя жена. Зачем ты сразу не доверился мне, почему я должна узнать все от третьих лиц? Где мы теперь будем жить: в Америке? В Швейцарии? В Англии? Почему ты мне ничего не отвечаешь, Алекс?

Он внимательно изучал ее лицо, словно видел впервые.

— А почему ты думаешь, Лиз, что мы не можем остаться жить во Франции?

Она пожала плечами:

— Мне кажется, это неудобно. Ты уверен, что нас все поймут правильно? Французы — да, они практические люди. Но наши, русские… Русскими уже сейчас полон Париж, и я думаю, их здесь будет становиться все больше. Конечно, нам придется их поддерживать, тех, кто особенно нуждается, но зависть… Бог знает что начнут говорить, будут требовать у нас эти деньги. Нет, Алекс, во Франции оставаться невозможно, — заключила Елизавета Витальевна.

— Теперь я тебя не понимаю. — Он продолжал внимательно ее разглядывать. — Отказываюсь понимать…

— Я говорю о деньгах, которые теперь никому не принадлежат. Ведь получить их можешь только ты. Мосье Манжен сказал мне…

— Ах, мосье Манжен…

— Он наш друг, Алекс…

— Ваш друг, графиня.

— Ты ревнуешь? — Она кокетливо выпятила нижнюю губу. — Это так необычно… У меня гораздо больше оснований для ревности, однако я… Эта певичка… О! Какой грозный вид! Думаю, ты не станешь меня бить, как этого твоего офицерика?