Непременный член – большой оптимист и видит впереди массу хорошего. Я передал ему свои печальные наблюдения при укреплении наделов, недовольство крестьян, тревожное настроение, ожидание ими какого-то «оратора» без дьявола, с одним ангелом, чистого, как Моисей…

– Моисей! – засмеялся ликвидатор. – Вы это фантазируете, вы еще не видали настоящих крепких земле мужиков. Вот я вам сейчас представлю члена землеустроительной комиссии, умнейшего человека, преданного государству и закону. И его тоже зовут Моисей.

– Позовите Моисея Сазоныча!

Вошел крепкий земле человек в поддевке, в сапогах бутылками, загорелый, с черной бородой и глазами, похожими на две маленькие чашечки аптекарских весов, – не глядит, а взвешивает такой человек.

Непременный член сдал меня с рук на руки этому Моисею, и мы отправились с ним в трактир попить чайку и побеседовать.

– Закон, – говорил мне за чаем мудрец, – первое дело для нашего народа. Закон! Моисей дал закон народу, а сам получил от бога. Что говорить: закон свят. Да вот мужик-то наш, с позволения сказать, что топор источенный. Я им объясняю: первая польза от нового закона, что у кого есть дочь, может дочери землю оставить; вторая польза: у кого есть жена, за женой может оставить; третья польза: если с обществом не согласен и хочешь хозяйствовать по-своему, клевер сеять или томашлак, так сей. Для трех вещей, говорю им, хорош закон. Слушают, слушают, и ну галдеть: ты заодно с ними, ты от них деньги получаешь, нам бы давали денег, так и мы бы закон защищали, а куда же мы слабого человека денем, не пускать же его бобыль бобылем? А я им в ответ на это объясняю: законы издаются для мужественного человека, а не для слабосильного.

– Позвольте! – остановил я речь мужественного Моисея. – Не для того закон издается, чтобы сильный съедал слабого, напротив, Христос…

Моисей Сазоныч не дослушал моей речи, чашечки весов в его глазах вдруг заколебались, он хитро улыбнулся и спросил меня:

– Для того, чтобы сойтись двум человекам, что нужно?

– Искренность?

– Водочки выпить, – засмеялся Моисей и загнул два большие пальца: это служило указанием буфетчику дать две самые большие рюмки.

Пока буфетчик подавал, Моисей Сазоныч успел расспросить, кто я таков, чем занимаюсь. Когда он узнал, что я не чиновник, а совершенно посторонний человек, то он вдруг преобразился. Мне показалось, будто какая-то толстая шуба спала с его плеч и он страшно похудел.

– Оно, действительно, – сказал он, выпив и закусив, – ежели по-христианству…

– Вообще, – сказал я, – по-моему, закон несправедлив…

– Вообще, – обрадовался Моисей Сазоныч, – вообще и по преимуществу «не закон виноват, а начальство».

– Какое начальство? – переспросил я, думая, что он говорит, как и его Слижайший начальник, о петербургских карьеристах.

– Внутреннее начальство, – ответил он, – ни при чем, виновато внешнее, то, которое поближе к мужику. А внутреннее, которое в Петербурге, то хорошее, оно добра желает мужику. Сей, велит, люцерну, или могар, или томашлак, и будешь сыт, и скотинка сыта будет, и сам кваску попьешь. Внутреннее начальство доброе. Оно не понимает только, как я могу сеять то, чего и сам не знаю, – примерно, томашлак, – разве мы знаем, на что годятся его семена? Я должен до нитки знать, что я сею. Или говорят еще: привяжи овцу к колу. Мыслимое ли дело овцу к колу привязать! Внутреннее начальство и радо бы, а вот внешнее…

Моисей Сазоныч передал мне ряд примеров, как помещики прямо чрез банк (не чрез комиссии) продавали свою землю по двести пятьдесят рублей за десятину.

– Да ведь это чахотка! – воскликнул он. – Ведь это – садок мужику. Мыслимое ли дело мужику выплатить такие деньги и еще поправиться! Селятся только, чтобы землю захватить, а как война, так, говорят, сейчас все на три клина переделим. Только и ждут, как бы война, как бы война…

Моисей Сазоныч на этом месте вздохнул, перекрестился и сказал: «О, господи!»

Мне тоже стало как-то неловко: и я не раз слышал от крестьян это желание войны. И что-то похожее вспомнилось из настроений общества в японскую войну.

– О, господи! – продолжал Моисей свою речь. – Я другой раз всю ночь думаю, как вывести народ; думаю, думаю, – куда ни кинь – все клин. Ежели взять пример с Германии… Куда! Ежели Франция… Ну, у тех тоже ничего не выходит, как и у нас, только от других причин. Там что ни начнут, так господь их опять на прежнее место ворочает.

– Как?

– Очень просто. Вот я, к примеру, думал, думал и придумал, как народ вывести; подговариваю с собою других. Ну, сделали резолюцию и вывели. А другой тоже подговорил, сделал вторую резолюцию, и выходит все на том же месте, только слова: первая резолюция, вторая резолюция. Другой пример: бросили мы сохами пахать, ввели одноконный плуг, а в это время другой придумал двухлемешный, – он, говорит, лучше, он и пласт перевертывает, и корни выворачивает. Хорошо. Я только успел ввести одноконный, глядь, резолюция, и требуют двуконного, а там уже электрическими пашут. Не успела одна резолюция пройти, а уж и другая подходит, и третья… Значит, это столп выходит. С одной стороны, будто и столп, а с другой – круг, потому все опять к своему месту ворочается, только счет остается: первая резолюция, вторая резолюция, третья резолюция…

– Но ведь так же всегда, как же иначе, по-вашему?

– По-моему, не так: выдумал однолемешный плуг – и окоротись думать, погоди, когда другие введут… Так что Франция нам не пример. Думаю я так, думаю по ночам, как народ вывести, и полагаю, никто как бог выведет.

– На бога надейся, а сам…

– Да и сам-то я тоже божий. Господь милостивый, неужели он допустит погибнуть такому народу? Неужели он не поможет найтись такому начальству, чтобы поближе к народу стояло и не хапало.

– Вам бы в Думу надо, Моисей Сазоныч!

– В Думу… это хорошо. Надо бы с Петром Петровичем поговорить (земский начальник), он предлагает. Мужики-то зря галдят. А земский приедет и предлагает: «Я, с своей стороны, хошь Моисея Сазоныча желаю». А я тоже не плошаю, старшине суну, писарю суну, мужикам вина посулю. Ну, мужики и опять галдят: «А нам-то что, мы хотя и Моисея выберем…» Надо бы с Петром Петровичем.

Вышли мы после этого разговора на улицу, и я опять не узнал Моисея Сазоныча, – опять он пополнел, опять он будто шубу надел. И даже страшно стало: ездишь так, ездишь, смотришь, смотришь и, может быть, ничего не видишь, – одни только шубы.

На другой день, ранним утром, я выехал в имение Дубовый Дол посмотреть на хозяйство новых собственников.

Дубовый дол^*

Ранним утром еду я по «большаку», по широкой нашей, большой дороге, посмотреть, как хозяйничают мужики в старинном барском имении Дубовый Дол. Прохладно: утренник побелил зеленя, грачи по шею спрятались в рожь, только головы видны. Впереди мужики всей деревней высыпали на дорогу.

– Чегой-то мужики взгомозились? – удивляется мой кучер.

Мужики собрались в кучу, как, бывает, собирается толпа в городке при несчастном случае на улице.

– Чего вы собрались? – спрашиваю я, подъехав к ним.

– Чего мы собрались? Да вот поглядеть диковину: безлошадные приехали.

– Автомобиль! – изумляюсь я. – Настоящий автомобиль заехал в наши края!

Запыхтел, вырвался из толпы мужиков и умчался по большаку.

– Окоротитесь! – рассказывают мужики. – Они и окорачиваются. Спрашиваем: «Откуда вы, почтенные господа?» – «Издалеча, – отвечают, – из теплых стран; у вас тут мороз лежит, а у нас картошка во какая, в локоть». Где бы этим местам быть?

«Где бы этим местам быть? – повторяю я про себя. – Где эта волшебная страна? Где в мае картошка в локоть бывает? Где безлошадные люди мчатся со скоростью курьерского поезда?»

– Есть же такая земля! – говорю я мужикам.

– Мало ли земли болтущей! – хором подхватывают они. – Сказывают, в Сибири мешок картошки двугривенный стоит, говядина – три копейки фунт, свинина – две копейки, лесу руби – не вырубишь. Мало ли есть земли пустой, мы это только живем тут, как горох при дороге.