— Еще немного, и поговорить тебе будет не с кем, механик, — скривила губы Лента, — Тут полтысячи ордынцев и пара сотен все еще живых собачников. И Пес собственной персоной. Сейчас они закидают последних светлых трупами. И сожгут их живьем. Может быть, кстати, стоит заварить дверь изнутри?

— Кобба, — Пустой словно не слышал девчонку, — стрелять только короткими очередями. Только по толпе. Только на ближней дистанции. Сто шагов. Покатятся назад — будешь бить в спину. У тебя три тысячи патронов. Больше нет. Рашпик, Филипп, ваши дробовики только на тех, кто будет под стеной. Раньше и не думайте стрелять. И головы не высовывайте зря. Ярка, стрелы побереги: они пригодятся после. Сегодняшним днем наш поход не заканчивается. Лента, тебя учить не стану. Рук, не путайся под ногами — если кого-то ранит, знаешь, что делать. Дверь на мне. Пока она открыта, они будут сюда лезть. Ну, Коркин? Только одиночными — и только по делу. Приступай.

Скорняк лег на край постамента в пяти шагах от отшельника, приложил ружье к плечу, посмотрел в прицел. Пес си– Дел на лошади и смотрел, как его собачники штурмуют купол. Десяток здоровяков окружали предводителя, но он вновь поразил Коркина своим ростом. Только голова у него все-таки была не собачьей. Она напоминала ее лбом, вытянутой вперед ужасной пастью, заостренным контуром ушей, но на ней не было ни волоска. И все-таки лоб Коркина покрылся испариной, ладони вспотели. Он торопливо вытер руки о волосы, вновь поймал в прицел голову, как решил для себя, переродка, дождался, когда тот с недоумением обернется, и нажал на спусковой крючок. Истошный, непереносимый вой прозвучал над площадью! А секундами позже ордынцы и все собачники понеслись к постаменту.

— Я попал! — заорал скорняк. — Я попал пулей прямо в голову, но он хоть бы что! Вы слышали его крик? Слышали?

— Значит, одной пули мало, — отрезал Пустой. — Все пули, что у тебя есть, загони в эту мерзость. К бою!

Бой получился коротким. Кобба встретил ордынцев на ста шагах. Он снес первый ряд всадников почти полностью, проредил второй и, когда конница попыталась откатиться, оставил из полутысячи всадников едва ли сотню, но открытая дверь в основании постамента манила и ордынцев, и собачников, как приманка, перед которой устоять было невозможно. Или страшно, потому что уже не один раз пронзенный пулями Коркина Пес продолжал оглашать площадь истошным криком и гнал, гнал всадников и собачников на штурм. У двери образовалась давка. Собачники поливали гребень постамента дробью. Стрелы не давали поднять головы. Рашпик и Филя обстреливали штурмующих почти в упор, вскидывая дробовики, не глядя, но те продолжали рваться в тесный проем, словно орущий Пес был страшнее смерти. Даже гранаты, которые Лента одну за другой бросала вниз, не могли их остановить. А с лестницы неслись истошные вопли — там бушевало пламя. Пустой стоял на ступенях и раз за разом взводил дробовик, выжигая внутренности основания памятника вместе со штурмующими. Вот уже и Кобба перебрался на эту сторону, чтобы проредить очередью из пулемета потерявших рассудок смельчаков, когда Пустой заорал, что надо отходить.

«Куда отходить?» — не понял Коркин, потому что вставлял уже третью обойму в ружье, но Пес, который стоял в полутора сотнях шагов от памятника уже без лошади и продолжал рычать или реветь и гнать остатки своего войска на штурм постамента, словно и не принял в голову и туловище полтора десятка выстрелов пулями и картечью, все еще был жив.

— Все назад! — зарычал Пустой, выскакивая наверх из прохода с опаленными волосами и дымящейся одеждой, и тут часть постамента рухнула. Обнажились раскаленные, оплавленные камни, взметнулись языки пламени над трупами, и Коркин наконец разобрал вопль Пса.

— Девку мне отдайте, девку!

— Ага, сейчас! — ответила Лента и срезала ослепительным лучом собачью башку с плеч.

Бой прекратился тут же. Уцелевшие собачники бросились бежать, а ордынцев или не оказалось в живых вовсе, или они успели раствориться в окрестных переулках минутами раньше.

— Девку ему, — со всхлипами пробормотала Лента, садясь на камень в показавшейся Коркину оглушительной тишине. — А больше он ничего не хочет? Я слуга Галаду, слуга Галаду. А мне плевать, чей ты слуга. Я зато ничей не слуга. Так и надо. — Она потрясла лучеметом, — Все заряды одним лучом. Но теперь его долго придется заряжать.

— Тихо. — Пустой обнял девчонку за дрожащие плечи, — Зарядим, не волнуйся.

— Как спускаться-то будем? — нервно рассмеялась девчонка, — Ты же, механик, лестницу расплавил! Она теперь остывать будет неделю! Запашок чувствуешь? Жареной со– бачатиной несет!

— У меня веревка есть, — отозвался Кобба, — А вот патронов осталось не так много. Один магазин, и тот неполный.

— Филя ранен! — крикнула Ярка. — И Рашпик.

Мальчишка и толстяк сидели у каменных ног памятника с лицами героев. Дробь собачников посекла им плечи, лица, но глаза ни у того, ни у другого не пострадали. Рук попеременно зализывал раны у обоих, явное предпочтение отдавая Филе.

— Нормально, — постарался улыбнуться сквозь слезы мальчишка, — Сначала вообще боли не чувствовал, а теперь… печет немного. Ничего, Рук справится.

— Ну… — Рашпик с досадой закряхтел, — Если мальцу нормально, то я ныть не буду. А хотелось бы поныть, точно говорю, хотелось бы.

— Будем спускаться, — вздохнул Пустой. — Надо осмотреться. К тому же среди этих, — он кивнул на заполненную трупами площадь, — не было переродков. Думаю, что они еще появятся.

Файка нашел Рашпик. Едва Филя с толстяком спустились вниз и мальчишка ринулся осматривать брошенные ружья и собирать патроны из подсумков собачников, Рашпик заорал диким голосом:

— Тут он!

Файк лежал, прижатый трупом лошади, на полпути между постаментом и куполом светлых. Глаза у него были открыты, но из груди доносился предсмертный хрип. Куртка была изодрана очередью Коббы. Коркин присел рядом, дотронулся пальцами до сереющей щеки. Файк заморгал глазами.

— Зачем, Файк? — спросил Пустой.

— Я — слуга Галаду, — прошелестели сухие губы.

— Чего он хотел от тебя? — спросил Пустой.

— Он хотел, чтобы я ему служил, — ответил Файк и начал искать глазами Пустого, словно потерял зрение. — Хотел, чтобы я следил за тобой, механик. Чтобы привел орду в Поселок. Чтобы гнал тебя до Бирту, чтобы убил светлых. Галаду не нужны светлые. Они мешают, хотя и глупы. И еще… Еще…

— Кто такой Галаду? — спросил Пустой.

— Еще… если я не смогу… Я должен… — Файк захрипел, забулькал кровью, но все-таки произнес: — Убить тебя, механик.

— Нет. — Блеснул клинок.

Кобба вытер лезвие о круп лошади.

— Смотри, механик.

Коркин с отвращением вскочил на ноги. Веселый сборщик Файк уже не был Файком. Руки и ноги его удлинились, и теперь, вместе с уходящей из помутневших глаз жизнью, медленно укорачивались, пряча костяные когти, шипы и шпоры на коленях, локтях, плечах.

— На последний прыжок силы у него были, — мрачно заметила Лента и кивнула Коббе. — А ты, аху, не только хорошо стреляешь, но и владеешь мечом неплохо.

— Ну что же… — Пустой поднялся на ноги, смахнул с ресниц и волос белые точки пепла. — По всем правилам нам осталось встретить еще Ройнага и эту девку без лица.

— Хона ее зовут, — ответила Лента, — Не советовала бы я тебе с нею встречаться. По слухам, она куда искуснее во владении мечом, чем ее бывший правитель Богл. К тому же она действует только наверняка.

— Однажды я смог затянуть ей руки петлей, — усмехнулся Пустой.

— Она позволила тебе это сделать, — той же усмешкой ответила Лента, — Она многое позволяет мужчинам, но при условии последующего приготовления из них какого-ни– будь лакомства.

— Ну… — Пустой поправил на плечах мешок, — В мои планы это не входит.

— А Ройнаг, скорее всего, давно уже спит под боком у какой-нибудь вдовушки в приболотной деревеньке, — заметил Рашпик и с досадой смахнул со щеки слюну Рука. — И правильно делает, кстати.