— Это совершенно безразлично, — отвечал Бэк.

— Откуда же я знаю, где он находился? А вам разве это известно?

— В темноте! Вот где он находился!

— Зачем же вы меня спрашивали, когда знали наперед?

— Да ведь это, с позволения сказать, загадка! Не ужели вы и этого не понимаете? Скажите мне теперь, долго вы собираетесь здесь оставаться? Я вам советовал бы остаться тут навсегда. Мы можем очень весело про водить время, так как у нас школьных занятий теперь не полагается. Есть у вас собственная собака? Мне по дарили собаку, которая заходит в реку и приносит оттуда все, что мне вздумается туда бросить. Нравятся вам воскресные дни с расчесыванием волос, подвивкой их и всякими тому подобными глупостями? Мне это не доставляет никакого удовольствия, но мамаша заставляет меня каждый раз принаряжаться. Желал бы я, что бы эти старые штаны провалились в тартарары! Положим, что лучше было бы их одеть, но мне не хочется этого делать, так как и без них жарко. Ну, что, вы готовы? И прекрасно! Пойдем, старина!

Холодная маисовая лепешка, холодный ростбиф, масло и молоко — таково было меню приготовленного для меня ужина. Признаюсь, что мне вообще не случалось есть ничего вкуснее. Бэк, его мамаша и все прочие, за исключением негритянки, которая тотчас же ушла, и двух молодых барышень, курили из пенковых трубок. Все они курили и болтали, а я, в свою очередь, ел и говорил. Барышни были в ночных кофтах, с распущенными волосами, а я рассказывал, как мы с папашей, со всей семьей, жили на маленькой ферме, в дальнем конце Арканзаса. Я сообщил, что моя сестрица Марианна убежала из дома, вышла замуж и пропала без вести. Билль отправился ее разыскивать и тоже пропал без вести. Том и Мортимер умерли, после чего на ферме остались только я с отцом, которого горе подкосило до такой степени, что он никак не мог поправиться. После смерти папаши я забрал все, что у нас имелось, так как ферма была, в сущности, не наша, и, взяв место на палубе, отправился с пароходом вверх по реке, но по нечаянности упал ночью за борт и таким образом очутился здесь. Мать Бэка объявила, что я могу жить у них, сколько мне вздумается, и чувствовать себя как дома. К тому времени почти уже рассвело. Все улеглись спать, а меня уложили в одну постель с Бэком. Проснувшись утром, я к немалому своему ужасу убедился, что совершенно забыл, как меня зовут, и пролежал целый час, тщетно ломая себе голову над разрешением этого щекотливого вопроса. Обождав, когда Бэк тоже проснулся, я спро сил у него:

— Умеешь ты правильно разделять слова по от дельным слогам, Бэк?

— Умею.

— Ручаюсь, что ты не выговоришь как следует мое имя и фамилию.

— Готов что хочешь прозакладывать, — возразил он.

— Ну, ладно! Попробуй.

— Д-ж-о-р-д-ж Д-ж-е-к-с-о-н, — проговорил Бэк. — Тут, кажется, нет ничего хитрого!

— А я, признаться, думал, что ты ошибешься! В именах и фамилиях очень легко ведь соврать, а если не заучишь хорошенько, как они выговариваются и пишутся…

Я, разумеется, оставил Бэка в неведении относи тельно оказанной им мне при этом важной услуги. Могло легко случиться, что кто-нибудь заставит меня самого выговорить мою фамилию или, пожалуй, даже написать ее. Поэтому мне надлежало хорошенько с нею освоиться, чтобы, в случае надобности, отбарабанить ее без запинок.

Вся семья моих хозяев была до чрезвычайности милая и жила в превосходнейшем доме. Я никогда еще не видел в провинции такого превосходного и грандиозного здания; парадные его двери, взамен железной или деревянной щеколды с ремешком или толстой тесьмы, были украшены медными врезным замком и ручкой, ни дать ни взять, как в городских домах. В зале там не было даже следа кроватей, тогда как большинство зал в наших городских домах служат вместе с тем спальнями, по крайней мере для гостей; в зале этой имелся громадный камин, в котором даже пол был выложен кирпичом; он всегда содержался в величайшей чистоте и опрятности, так как его ежедневно обрызгивали водой и затем натирали кирпичом; время от времени весь камин смазывали, как это делается и в городе, красной клеевой краской, которую называют здесь «испанским вермильоном». Собак дер жали днем на толстых медных цепях, до такой степени массивных, что в лесопильнях на них смело могли бы подвешивать большие бревна; над камином стояли часы с большой картиной чуть не в полстены, изображавшей город; в середине ее имелось круглое отверстие, долженствовавшее изображать солнце, а не посредственно за этим отверстием качался маятник; звучное тиканье этих часов всегда меня очаровывало. По временам заходили к нам коробейники, оказывавшиеся вместе с тем мастерами на все руки. Иной раз, когда они надлежаще вычистят часы и приведут их в порядок, часы эти начинали бить неумолчно, раз полтораста подряд, и только потом успокаивались. Мои хозяева, понятное дело, очень дорожили своими часами и не согласились бы их продать ни за какие деньги.

По обе стороны часов помещались громадные за граничные попугаи, изготовленные, по-видимому, из гипса и выкрашенные в самые пестрые цвета. Возле них стояли кошечка и собачка. Они были устроены так, что принимались пищать, если их нажать вниз, но при этом не открывали ртов и не обнаруживали никакими внешними признаками, чтобы это их самих сколько-нибудь интересовало. Дело в том, что механизм, производивший визг, помещался у них внизу, в подставке. За этими предметами роскоши красовалась пара больших раскрытых вееров, изготовленных из хвостовых перьев дикого индюка, а на столе по среди комнаты стояла хорошенькая терракотовая корзиночка с яблоками, апельсинами, персиками и виноградом, лежавшими на ней целой грудой. Все эти фрукты были гораздо румянее, желтее и красивее на стоящих, но все-таки оказывались не настоящими. В этом нетрудно было убедиться, так как многие из них с течением времени обломались, причем обнаружилось, что они были сделаны из гипса или же какой-то известковой массы.

Стол был накрыт великолепной клеенчатой скатертью, украшенной изображениями красных и синих орлов с распростертыми крыльями; вокруг скатерти шла, кроме того, пестрая разноцветная кайма. Скатерть эта была привезена из Филадельфии. На столе лежало несколько книг, симметрично уложенных одна на другую, в каждом уголке; в числе их находилась громадная фамильная Библия со множеством картинок. Тут же лежало «Путешествие пилигрима», где рассказывалось про человека, покинувшего по какой-то неведомой причине свою семью. Я время от времени прилежно занимался чтением этой книги, со держание которой показалось мне довольно интересным, но несколько суховатым; потом еще имелся там «Дар Дружбы» с великолепными вещами, преимущественно по стихотворной части, — но я стихов никогда не читаю; заслуживают упоминания также «Сборник проповедей Генри Клэя» и «Домашний лечебник док тора Гэнне», где рассказывалось по порядку, как надо ухаживать за больным с самого начала заболевания до того момента, когда он испустит последний вздох. Понятное дело, что тут же лежали псалтыри, молитвенники и множество других книг. Сидения у всех стульев были из цельного дерева, крепкие и благонадежные, не просиженные в середине, как это зачастую встречается у стульев с камышовыми плетенками, на поминающих под старость изношенные корзины.

На стенах висели картины, преимущественно разные Вашингтоны и Лафайеты, сражения, портреты Марии Стюарт и т. п.; под одной из картин красовалось: «Подписание декларации»; затем имелось еще несколько рисунков черным карандашом, сделанных покойницею дочерью, когда ей было всего пятнадцать лет; таких рисунков я никогда еще не видел, и они показались мне значительно чернее обыкновенных. На одном из них изображена была женщина в узеньком, черном платье, стянутом под мышками поясом, с на поминавшими кочан капусты расширениями посередине рукавов, в широкой шляпе вроде лопаты или большой разливательной ложки, с черной вуалью; на тонкие белые ее щиколотки ниспадали черные кружева, доходившие почти до крохотных черных туфе лек, уподоблявшихся своими очертаниями маленьким долотцам. Она стояла задумчиво, облокотившись правою рукою на мавзолей, осененный плакучей ивой, а в другой руке, опущенной вдоль юбки, держала белый носовой платок и ридикюль [8]. Под рисунком стояла надпись: «Неужели мне не суждено с тобою свидеться? Увы!» На другом рисунке изображена была барышня с волосами, зачесанными прямо вверх и закрепленными в таком положении гребнем, напоминавшим собою спинку стула. Барышня эта плакала в свой носовой платок, а в другой руке держала мертвую птичку, лежавшую на спине вверх тормашками. Подпись под картиною гласила: «Никогда более не услышу я нежного твоего чириканья! Увы!!!» На третьей кар тине изображалась тоже барышня, которая стояла и глядела на луну; крупные, как горох, слезы катились по ее щекам; она держала в одной руке раскрытое письмо, на уголке которого виднелся обрывок черного сургуча, и другой рукой прижимала ко рту медальон с цветами. Значение этой картины выяснялось надписью: «Итак, ты умер! Да!! Тебя уж нет!!! Увы!!!»