Уже я думал, что передо мной партийная газета, как на третьей странице мне бросился в глаза крупный заголовок: «Капитуляция Раковского». Лев Троцкий.

Я не верил своим глазам: статья Троцкого! Значит это — троцкистская газета! Пакет с динамитом не произвел бы на меня большего впечатления.

Я быстро оглянулся. Вблизи никого не было. Жадно пробежал глазами статью Троцкого. Трудно передать, как я тогда был взволнован!

Раковский? Это имя я иногда встречал лишь в сочинениях Ленина и знал, что весной 1938 года он был осужден. Конечно, я уже давно сомневался в том, что жертвы чисток 1936–38 родов были «контрреволюционерами», но это сомнение было лишь интуитивное. Ничего точного я не мог узнать. Теперь я читал о судьбе этого революционера, о политической борьбе оппозиции против сталинской группы (уже одно это обозначение звучало для меня чем‑то совершенно новым!), но все еще я не понимал почему Троцкий говорил о капитуляции. Потом я прочел, что Раковский признал свои «заблуждения» и солидаризировался с ВКП(б).

В моем прежнем лексиконе это обозначалось, как самокритика и признание правильности политики партии. Назвать такое поведение капитуляцией, — это было для меня открытием. Но разве Троцкий в данном случае не был прав? Разве эта не было действительно капитуляцией? Но я уже потерял почти четверть часа за чтением американской троцкистском газеты и теперь должен был наверстать упущенное. Я стал работать еще быстрее, чем прежде, не теряя при этом надежды, что мне снова попадется в руки экземпляр «Милитанта». Уже в том же самом мешке я нашел и второй экземпляр. Снова быстро прочел важнейшие места. После этого у меня вошло в правило работать без пауз и лишь при обнаружении «Милитанта» три–четыре минуты отдавать чтению. Вероятно, я был не единственным, кто читал в архиве троцкистские издания.

Этот интерес объясняется просто: буржуазные газеты, попадавшиеся мне в руки во время сортировки коминтерновского архива (подобно выдержкам из буржуазной прессы в бюллетенях, читавшихся нами в школе) не могли нас существенно интересовать. Они занимались вопросами, стоявшими далеко от нашей жизни и наших проблем, употребляли определения, бывшие для нас китайской грамотой, что не могло вызвать в нас большого интереса. Троцкисты же писали нашим языком, пользовались нашей терминологией; они брали на мушку то, что и во мне возбуждало сомнение, так что мой тогдашний интерес был вполне понятен.

С каждым днем, с каждым часом я все больше и больше жалел, что работа идет так быстро. Так часто попадались вещи, которые я бы с удовольствием прочел — протоколы заседаний ЦК, фракционные стычки, обоснования исключений ведущих работников; к сожалению, для прочтения этих материалов не было ни малейшей возможности. В истинно стахановском темпе должен был я раскрывать мешки, запихивать материалы в папки и делать на них надписи, вроде «профсоюзы», «разное», «партия 1921–23». С каждым днем нам все чаще повторяли, чтобы мы следили не столько за точностью, сколько за скоростью. Списки должны были помогать тому, чтобы в общих чертах знать, что находится в каждом мешке, без детального перечня.

На пятый день, когда я уже хотел запрятать целую кучу документов в папку, мне бросился в глаза примерно 24–страничный манускрипт. Неожиданно я увидел на нем собственноручную подпись Сталина. Я знал эту подпись — факсимиле ее опубликовывалось несчетное число раз. Но собственноручно Сталиным подписанный документ я еще, разумеется, никогда в руках не держал.

С интересом я рассматривал свою находку.

Дело шло о главе из одной книги Анны Луизы Стронг, в которой автор описывает свой разговор со Сталиным. Глава была написана по–английски; к ней было приложено сопроводительное письмо директора одного советского издательства. В письме стояло, что американская писательница Анна Луиза Стронг подробно описывает в своей книге один разговор со Сталиным; издательство, однако, хотело бы перед сдачей этой главы в печать запросить Сталина: не сочтет ли он нужным предложить какие‑либо изменения или примечания к этой главе. Издательство позволяет себе не только переслать данную главу в английской оригинале, но и снабдить ее дословным русским переводом. Письмо издательства относилось, если я точно помню, к 1931 году.

Ответное письмо Сталина издательству занимало лишь несколько строк. Оно гласило:

Тогда, в 1943 г., когда культ Сталина был в зените, меня обуяло странное чувство: ведь я держал в руках письмо Сталина! Само собой разумеется я пробежал глазами главу и еще до сих пор помню, каким необычным мне показалось, что не было никакого письменного интервью и что иностранная коммунистическая публицистка могла в своей интерпретации описать свой разговор со Сталиным.

В 1943 году вряд ли было это возможно[7].

Уже спустя 14 дней большая часть архива, хотя и поверхностно, была разобрана. После этого нам сообщили, что кроме нашей бывшей нагрузки, мы займемся и дальнейшими архивными материалами.

Опять появился перед нами наш провожатый с листом бумаги в руках.

— Товарищ Линден — архивные материалы об Албании, Бирме и Яве.

Я решился на робкое возражение:

— Но я вообще не знаю албанского, бирманского и… каким языком говорят, собственно, на Яве?

Провожатый, смеясь, отмахнулся:

— Я тоже не знаю, но вы уж как‑нибудь разберетесь.

Другие получили подобные же задания и мы, таким образом, все оказались в одинаковом положении: нам предстояло упорядочить архивы, вообще не зная соответствующего языка. Единственное, что нам помогало, были даты, имена работников, известные нам из истории Коминтерна или указания на города и события, знакомые нам по школе. Кроме того, время от времени попадались некоторые документы на английском или русском языках. Это были как бы вехи, помогавшие нам находить дорогу. Все же задание в целом походило на кроссворд.

Не прошло и трех недель, как наша работа, несмотря на все трудности, была закончена.

Наш провожатый поблагодарил нас. Мы напряженно ждали, что же теперь будет с нами.

— Товарищи, мы думаем, что вам было бы хорошо еще несколько дней остаться в Уфе и отдохнуть. Вы по–прежнему будете жить и питаться в гостинице «Башкирия». Как только будут закончены еще кое–какие дела, я вместе с вами поеду Москву, и вы поступите в распоряжение ваших партий.

В Москву! Я от всей души радовался тому, что после двyх богатых событиями лет вновь вернусь в столицу. А пока мы имели несколько свободных дней.

Уфа в этом году тоже изменилась. Ответственные работники с их ближайшими сотрудниками уже были в Москве. В июне 1943 года в Уфе задержались лишь «среднее сословие» и «пролетариат» Коминтерна. Все с нетерпением ждали возможности вернуться в Москву.

Первым, к кому я направил свои стопы, была моя подруга Эрика, жившая в здании, отведенном «пролетариату» Коминтерна на ул. Сталина №101. Она имела за плечами тяжелые годы, не из‑за «критики и самокритики», правда, а из‑за «нормальных» для Советского Союза трудностей. Моя неожиданная карьера, казалось, не радовала Эрику.

— Ну, теперь ты причислился к умным, — насмешливо заметила она.

Я снова почувствовал, как далек я стал за это время от образа мыслей «обыкновенных» людей. Но на следующий же день мне удалось наглядно изучить «другую сторону жизни».

Возвращаясь в гостиницу «Башкирия» я заметил нечто, похожее на базар. С любопытством подошел я ближе. Глазам моим представилась грустная картина. Десятки людей, большей частью одетых в тряпье, пришли сюда, чтобы выменять часть своего скудного рациона на другие вещи. Одна старая женщина, от голода едва стоявшая на ногах, держала в дрожащих руках предназначенный на обмен кусок черного хлеба; один старик хотел обменять два куска сахара на хлеб. Еще кто‑то предлагал папиросы — по 6 рублей за штуку.