Спустя полчаса Петр Ананьевич проводил солдат. Они вышли в сад перед Смольным. Август был на исходе. На деревьях появились первые желтые и красные листья. Близилась ранняя северная осень…
Солдаты были возбуждены. Они наперебой расспрашивали большевистского депутата о его партии, о Ленине. Когда Красиков сказал, что знаком с Лениным уже двадцать лет, окопники прониклись еще большим почтением к нему и стали называть на «вы». Принялись выспрашивать, каков Владимир Ильич по наружности, откуда родом, из каких людей будет. И очень оживились, услышав, что Ленин закончил университет («шибко ученый!»), а еще больше, — когда узнали, что его старшего брата тридцать лет тому назад повесил царь.
— Слыхали! — высказался рябой солдат. — Я вам еще когда про это говорил. А вы сомневались…
Николай Дмитриевич вышел словно из засады. Петр Ананьевич подряжал извозчика до Шпалерной. Соколов спросил:
— Позвольте мне поехать с вами? Необходимо переговорить.
Красиков удивленно посмотрел на него. У Соколова был вид человека потерянного и беспомощного. Голос его прозвучал так просительно, что Петру Ананьевичу не хватило твердости оттолкнуть его:
— Что же, поедемте. А в чем, собственно, дело?
— Подождите, сядем. — Соколов кивком указал на извозчика.
Как только пролетка тронулась, Николай Дмитриевич тотчас подвинулся к соседу вплотную и зашептал на ухо:
— Утром виделся с Александром Федоровичем. Положение в стране критическое, чреватое опасными последствиями. Официально он меня ни о чем не просил. Но я понял, ему нужна наша помощь…
— Чья это, «наша»?
— Вы не горячитесь, выслушайте. Именно наша — людей, способных мыслить широко, по-государственному. Я понимаю, мы с вами скорее противники, чем союзники. Но сегодня, сейчас, когда все революционные завоевания на волоске, да еще при таких неудачах на фронте…
— Вы можете говорить яснее?
— Не хотите ли пройтись пешком? — спросил Соколов.
— Пожалуй.
Петр Ананьевич отпустил извозчика, и они двинулись по предвечернему Петрограду к Невскому. Город обезлюдел, словно ждал больших потрясений. Редкие прохожие двигались торопливо, по-мышиному проскакивая в подворотни и парадные. Флагов — и красных, и бело-зеленых — на фасадах осталось ничтожно мало. Петроград словно бы вновь обретал дофевральский облик.
— Так в чем же дело? — прервал томительное молчание Красиков.
— Не догадываетесь? Нет? Странно. — Николай Дмитриевич заговорил в наставительной манере: — Вот уже недели две я с изумлением прислушиваюсь к тону ваших газет. У меня — да если бы только у меня! — складывается совершенно недвусмысленное впечатление, что большевики имеют в виду взять реванш за июль.
— И ради того, чтобы изложить мне эти свои тонкие наблюдения, вы стащили меня с пролетки и заставили идти пешком? — не скрывая иронии, поинтересовался Петр Ананьевич.
— Напрасно иронизируете. Дело обстоит гораздо серьезнее, чем вы полагаете. — Соколов поведал ему, что утром был приглашен в Мариинский дворец и Керенский приватно сообщил ему о мерах, намеченных кабинетом и Ставкой в ответ на приготовления большевиков. Генерал Корнилов передал министру-председателю требование объявить в столице военное положение и реорганизовать правительство, введя в кабинет более твердых людей. На пост военного министра предложен Савинков. Керенскому обещан портфель министра юстиции.
— Он, что же, огорчен возможным понижением в должности?
— Вы опять шутите? — Николай Дмитриевич обиделся. — Я понимаю, Керенский — не самая светлая звезда на нашем политическом небосклоне. Но даже он, поверьте мне, сейчас тревожится не только за себя. Положение на фронте ужасающее, и внутренняя междоусобная война в этих условиях будет на руку врагу. Она, вы понимаете, поставит под угрозу все наши революционные завоевания…
— Вы выступаете в качестве парламентера?
— Как я уже говорил, никаких официальных полномочий у меня нет. Но из разговора с Александром Федоровичем я понял, что сейчас он пошел бы с вами на компромисс. Он очень встревожен. Да и можно ли оставаться спокойным? — И Соколов принялся рассказывать о назначении генерала Крымова главнокомандующим Петроградской отдельной армией, наделенным полномочиями обезоружить гарнизон столицы, причем «против неповинующихся лиц, гражданских или военных, должно быть употреблено оружие без всяких колебаний или предупреждений». По приказу Крымова на столицу двинута «Дикая дивизия». Прибыть ей надлежит не позже первого сентября. Приказом население будет предупреждено, что «войска не должны стрелять в воздух». — Это уже военная диктатура…
— Вы правы. Но почему вы говорите об этом со мной?
— Признаюсь, я долго колебался. И все же решил, что не дело печься о самолюбии, когда на карту поставлены судьбы России и революции. Я полагаю, Петр Ананьевич, сейчас надо забыть о партийных разногласиях и объединиться в борьбе против контрреволюции Корнилова и Крымова. Ваша партия не может остаться в стороне…
— Не беспокойтесь, мы не останемся в стороне, — ответил Петр Ананьевич. — Но я не думаю, что мы сможем забыть о партийных разногласиях даже перед лицом, как вы выразились, «контрреволюции Корнилова и Крымова». Наша партия встречалась в последние месяцы не только с генеральской контрреволюцией. И сейчас некоторые наши товарищи остаются в тюрьмах, и не отменен приказ об аресте Ленина.
— Петр Ананьевич! — Соколов даже за руку его взял. — Разве вы не понимаете, что сегодня Керенский примет любые ваши условия?
— Сегодня, быть может, примет. А завтра? Ему бы только удержаться у власти, и он опять станет бросать большевиков за решетку и расстреливать солдат.
— Не понимаю, — горестно произнес Николай Дмитриевич. — Как вы, адвокат, интеллигентный человек, можете быть столь непримиримы, столь ослеплены ненавистью? Петр Ананьевич…
— Прощайте.
Отойдя на несколько шагов, Петр Ананьевич обернулся. Соколов стоял на том же месте. «Полгода вели дело к генеральскому мятежу, все делали для торжества военной диктатуры, — негодующе подумал Красиков. — А теперь заметались между Корниловым и большевиками. Поздно, господа! Посеяли ветер — пожнете бурю…»
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Право на справедливость
Петр Ананьевич и Наталья Федоровна сутками не бывали дома. Красиков потерял в эти дни ощущение времени: он участвовал в заседаниях Совета и Исполкома, где большевики стали единственной реальной силой, выезжал в Кронштадт на губернскую конференцию Советов, принявшую резолюцию о крахе соглашательской коалиционной политики. Еще в августе на выборах в Петроградскую городскую думу он прошел гласным по большевистскому списку. Поэтому он присутствовал и на первом заседании изобретенного кабинетом на манер прежней Думы Предпарламента и покинул его вместе с остальными большевиками. Он был делегатом Северного областного съезда Советов, почти единодушно призвавшего к свержению Временного правительства и передаче всей власти Советам…
Наталья Федоровна — она уже больше двух месяцев была членом большевистской партии — работала в канцелярии Совета, выполняя одновременно всевозможные поручения только что созданного Военно-революционного комитета. Она словно бы сделалась намного старше своих двадцати восьми лет. Похудела, избавилась от былой робости, хотя и не стала более разговорчивой. На лице ее со впалыми теперь щеками появилось и как бы приросло к нему выражение сосредоточенности и деловитости. Встречаясь изредка с женой во все более наводняющихся людьми коридорах Смольного, Петр Ананьевич не без удовлетворения отмечал про себя, как просто и естественно вошла Наташа в жизнь партии.
Пятнадцатого октября на закрытом заседании Петербургского комитета все высказались за немедленное вооруженное восстание. А на следующий день, уже в присутствии Ленина, в тесноватом помещении Лесновско-Удельнинской районной думы проходило расширенное заседание ЦК совместно с исполнительной комиссией Петербургского комитета и большевистской фракцией Петросовета. План восстания обсуждался конкретно. Выступали представители воинских частей и заводов. Яков Михайлович Свердлов довел до сведения присутствующих, что численность партии достигла четырехсот тысяч и что влияние ее в массах, особенно в Советах, армии и флоте, значительно возросло.