— Простите, — Петр не сдержался. Он чувствовал, что лицо его пылает, и от этого еще больше злился. — Вы-то читали труды Маркса или Плеханова? Боюсь, что нет.

Господин с сигарой обернулся так быстро, словно над его ухом щелкнули бичом, и шагнул к двери. Присмотрелся к тем, кто там стоял. Определил, должно быть, по выражению лица Петра, что именно его мальчишеский голос только что прозвучал. Подошел, по-отечески потрепал Петра по плечу.

— Читал, юноша, читал. А вот вы, судя по всему, мало знаете о прошлом нашего движения, о героях наших. И…

— Спорить не стану. — Петр вскинул голову. — Об этом вы, очевидно, осведомлены лучше. Но это прошлое. А бороться следует во имя будущего. Вперед надо смотреть. Вот скажите: строительство железных дорог может оставить Россию в прежнем состоянии? А рудники, фабрики? Разве мужик, покинув деревню, остается прежним? Разве не делается он пролетарием, как пишет Маркс и как утверждает Плеханов? — Петр краем глаза увидел, что Михаил отошел к высокой голландской печи.

Только что казавшееся благодушным лицо господина с сигарой сделалось непроницаемым. Он уставился на Петра ледяным взглядом. Да и молчавшее до сих пор общество зашумело, заволновалось. Петра обступили, ему что-то доказывали, от чего-то убеждали отказаться. Не слыша ни слова, он кое-как возражал, не надеясь, разумеется, переубедить местную публику, но вместе с тем не желая и уступать.

Уехали они оттуда далеко за полночь. Холодный осенний дождь не ослабевал. Мостовая сияла отраженным светом газовых рожков. Не погасшие еще окна расплывались в дождевой завесе. Отчетливо цокали копыта. Извозчик лениво помахивал кнутом, словно отгоняя сон. Брызги осыпали лицо уколами — не спасал даже поднятый верх пролетки.

— А ты все же молодчина, Петр Красиков! — Михаил положил руку на плечо земляка. — Переполошил все общество. Как они на тебя насели! А ты не спасовал. Но ведь и суждения твои верные. Может ли случиться, чтобы Россию миновал капитализм? Им-то и крыть нечем.

Потом долго ехали в молчании.

— Спросить хочу, — Петр повернулся к Трегубову, как только они вошли в комнату. — Какого дьявола ты с господами этими знакомство водишь? Если время девать некуда, ходил бы лучше в Зимний буфф. Там оперетки показывают, шампанское подают, я слышал, девиц множество…

— Ты по какому праву меня, учишь? У меня-то в доме…

Как будто по лицу его хлестнули. Петр тотчас принялся заталкивать свои пожитки в чемодан. Собрался — и к двери. Михаил схватил его за руку:

— Ты что? Ишь какой обидчивый! Погоди, пошутил я.

Взбешенный, Петр выбежал из парадного и остановился. Литовский проспект был безлюден и темен. В необлетевшей листве шумел дождь. «Каков! Друг, называется! — В груди у него было тесно от негодования. — Приютил! Нет, не зря те, с Садовой, для него „самые замечательные люди“. Проживу и без его милостей…»

А дождь не унимался, и ночь делалась чернее, холоднее и непрогляднее. «Как быть? — внезапно подумал он. — Куда идти? Не стоять ведь всю ночь под дождем. К Андрею, что ли, отправиться?»

К Гурьеву — тот снимал комнатенку в полуподвале на Выборгской стороне — Петр заглядывал лишь однажды и вовсе не был уверен, что сумеет найти его.

Но делать было нечего, и он долго шел под все усиливающимся дождем по совершенно безлюдным ночным улицам. Шел и шептал, не в силах успокоиться: «Благодетель! Смилостивился…»

Свернул с Невского на Литейный, миновал мост через Неву. Промок насквозь. На Выборгской стороне не было ни огонька. Петр остановился на перекрестке. Стоял, дрожа от озноба и пытаясь сообразить, куда идти дальше, где искать дом Андрея.

Уже начинало светать, когда, наконец, увидел он трехэтажное кирпичное здание со ступеньками, ведущими к двери, наполовину вросшей в землю. Это был тот самый дом и та самая дверь.

Стучать пришлось довольно долго.

— Кто там? — прозвучал наконец недовольный сонный голос.

Минуту спустя он уже сидел у стола в убогом жилище Гурьева. Хозяин прикрыл одеялом неприбранную постель, ополоснул лицо над эмалированным тазом в углу тесной комнатенки и, ни о чем не спросив, лукаво подмигнул:

— Не печальтесь, уговорю хозяйку, поживете здесь, пока не подыщем чего-нибудь получше. А с Трегубовым вы, по-моему, и так чересчур долго уживались. Право, не понимал я этого и удивлялся.

— Чему? — Петр пожал плечами. — Земляки мы с ним все-таки, гимназические товарищи. А ведь это…

— Мало ли что! Нас теперь не землячество и не воспоминания о розовом детстве должны объединять, а идеи и цели в борьбе. Вот в этом-то, по-моему, у вас с Трегубовым не сыскать ничего общего. Вы человек твердый во взглядах, он же, насколько я могу судить, способен лишь примыкать к тем, у кого есть идеалы.

— Слишком благополучно жизнь у него складывается, чтобы твердость убеждений образовалась. Благополучие, оно не способствует этому. Вы согласны?

— Нисколько. Вот есть у меня приятель Арон Бесчинский — так он в день своего рождения уже был миллионером. Куда уж благополучнее. А вот ведь наш, совершенно наш. И брат его отца — народоволец, сосланный в Сибирь и погибший там… О! — прервал он себя. — Да вы дрожите. Озябли?

— Да, знаете, простыл я, кажется, — сознался Петр. — Как бы не захворать…

— Ничего, сейчас поможем беде.

Андрей укутал его одеялом, затем принес от хозяйки горячего чаю. Перекусив, Петр согрелся и почувствовал себя исцеленным.

Весь день они никуда не выходили. Рассказывали друг другу о себе и друзьях, мечтали. Петр узнал, что Андрей из Твери, что мать его, вдова мелкого чиновника, постоянно болеет и никак не дождется, когда он закончит учение и вернется домой. Затем Гурьев принялся расспрашивать Петра о Красноярске, тамошних ссыльных, их образе жизни, предмете споров. Особенно оживился он, когда услышал об Арсении. Кивал головой, улыбался, вздыхал.

— Большой человек, могучий ум погибает, — сказал он.

— Чахотка…

— Чахотка чахоткой, — возразил Андрей. — С ней он, должно быть, еще бы пожил и успел бы талант свой обнаружить. А ссылка его убьет.

Вечером они вместе отправились к одному из знакомых на «чай». В просторной квартире студента-юриста собрался весь цвет столичных студенческих землячеств. Петр привык уже к их пламенным речам народнического толка, напыщенным и весьма расплывчатым. Он обыкновенно не вступал в полемику, но произносил страстные внутренние монологи, разбивающие в пух и прах изощренных петербургских ораторов.

На сей раз он не совладал с собой. Витийствовал румянощекий филолог Яша Гуревич, член Совета студенческих землячеств. Петр не помнил ни одного собрания, на котором Гуревич не разразился бы многословной речью. Вот и сейчас он не унимался:

— Лишь люди, не понимающие мужика русского, могут проводить параллель между Европой и Россией. Сознания русского мужика никогда не коснется дух капиталистического расчета, и страна наша не станет походить на благополучную цивилизованную Европу. Россия — особенный феномен в мире, и исторический путь в грядущее у нее особенный!

— Позвольте спросить, — Петр встал. — Вы, что же, в самом деле полагаете, что Россия, раскинувшаяся на половине Европы и половине Азии, связанная со всем миром торговлей, промышленностью, судоходством, искусством, наконец, может оградить себя от других стран непреодолимой пропастью? Вы способны вообразить грядущую Россию, допустим, Россию двадцатого века, не знающей великих ученых и поэтов Европы? В России не помнят Гете и Байрона, Дарвина и Маркса!.. Что же, по-вашему, грядущая Россия потеряет память, оглохнет и ослепнет?

Он говорил ожесточенно и зло и, пожалуй, впервые обнаружил в себе склонность к язвительности в полемике. С не меньшим удивлением ощутил он почти паническую тишину в столовой. Публика слушала его без сочувствия, но с очевидным интересом. Лишь один человек кроме Андрея смотрел на него без неприязни. Студент-технолог с тонким, по-девичьи нежным лицом и огромными светлыми глазами сидел по другую сторону стола, и взгляд его был полон восхищения. Андрей познакомил Петра с ним, когда они только пришли. У него была трудная польская фамилия — Кржижановский.