дики на этой тетке, что треплется про картошку, разжилась, ни блеску, ни виду — ничего себе брильянтики, ну, фуфлыга, слышали, какую речугу толкнула насчет картошки и ее достоинств, а как произносит «достоинство», выпятив губку и такой пузырек пускает — соблазну‑то, соблазну, а субчик, что при ней, — небокоптитель из опасных, уделаться, и везуха же кой — кому из этих дармоедов, все им само в руки прет, пальцем шевелить не надо, вот бы им, голубчикам, попробовать пробиться в автобус или в вагон метро в шесть утра, поглядел бы я на них, интересно, какому святому молились бы и какие запонки и булавки нацепили бы, гады дерьмовые, поглядел бы я, как вы выходите на площади Испании, в поту и с запасом раздражения, которого на два рабочих дня хватит, и весь ты измят, и там, и сям, и посередке, и нет спасенья от гомиков из утренней смены, и нет проходу от местных шлюшек, охотятся за чашкой кофе с молоком, хоть самого спитого, и тащат тебя в кафе, улещают, жить‑то надо, и торчать тут, слушать, как эти распропотаскухи жалуются на все на свете, что дороговизна, что безвкусица, что переслащено, что модельер плох, что порнофильмы идут, ох, господи Иисусе, порнофильмы! а стоит супружнику смотаться куда‑нибудь, на банкет с сослуживцами либо повидаться с заведующим, а то и с выдуманным лицом, которое по случайности живет всегда в Барселоне, или в Париже, или где‑нибудь в курортном месте, потому как где‑нибудь в Мостолесе[147] никаких важных особ не имеется, так вот, стоит ему смыться, говорю, и тетенька, уж это точно, не теряя времени, наставляет ему рога — загляденье, у некоторых они даже видны, стоит им немного наклониться, потому и попадают им брызги от кушаний на плечи и лацканы, понятное дело, мы натыкаемся на их рога, получил? лопай, остолоп, Оскар, ты лишь комиксы читаешь и хоть все на свете знаешь, видно, звезд ты с неба не хватаешь; меня так и подмывает плеснуть вдовушке шампанского между титькалш, интересно, откуда пар пойдет, ах, Сусанита Эстрада[148] и ее темное дельце, вот бы подсунуть им такое кушанье, чтобы они от него заплясали, задергались, запрыгали не в такт, не в лад, то есть вылезла бы наружу мартышка, что в каждом из них сидит, и сыпануть им при-

¹

горшшо арахиса, вот была бы потеха, поселить бы эту публику, вполне заслужили, в одну из тех деревень, где не житье, а наказанье, нет ни электричества, ни пекарни, а воды — либо по горло, либо ни капли, вечная засуха, итог один и тот же, там они не стали бы совать в петличку гвоздичку, не банкет, а свадьба алькальда, все такие расфуфыренные и такие безмозглые, особенно сейчас, когда так раскраснелись от винца, от вальдепеньяса‑то, винцо‑то дрянное, а платить им за него, как за самое — рассамое сверхблагородное, эта публика ни черта не соображает, все никчемушники, задним умом крепки, одно умеют — прожить на шармачка, только взглянуть на них, Оскар, ты фитюлька, и чистюлька, и салонная висюлька… и кретин, и образцовый гражданин, ага, низкозадая пошла звонить по телефону, а лакомый кусочек, вяжет небось крючком, пасьянсики, собачка, сразу видно, свободна от семьи, ну и что, а ничего, дураков нет, хоть она и милашечка, очень симпатичная и походка что надо, сколько ей, интересно? — сорок самое большее, а сидит за столом такая скучная, а эта сеньора, рассказчица про потоп из дерьма, тетя охочая до этого самого, сразу видно, вздумай я покурить вокруг нее ароматизирующими средствами, запахло бы пометом ее свекра, вот выдам хорошую порцию салата на костюм этому цеппелинщику, может, сразу приземлится, Оскар, а ничего чотис, есть в нем что‑то такое, здорово подходит ко многим из этих птенчиков, неуютно в этом мире тебе, силища, прямо не в бровь, а в глаз этому жеребцу, который плел про тессы или как их там, а я, уж точно, этим летом смоюсь на побережье, в Бенидорм, Торремолинос[149], на эти самые острова, пойду в пикадоры, и — ко мне, девчонки! — да, у меня еще хватит пороху, а этого метрдотеля сухопарого, чтоб ему… Да здравствуют иностранки, да, дружище, да, все решено, полуночный ковбой[150] и живи в свое удовольствие, а кто отстает, пускай наддает… «Иду, иду». «Не теряйте терпенья, шеф, вредно для нервов», ну, повезло нам сегодня с метрдотелем, видно, он не слышал лекцию про картошку, оле, да уж, ценный кадр приобрело заведение, вон, залил томатным соусом брюки главе стола, ну что ж, не будет прижиматься ляжкой к соседке, прямо тебе атомная бомбардировка, да уж. «Ага, ага… Слушаю, сеньора… Сейчас, сеньора, минуточку, сеньор..» — «Парень, подавай аккуратнее, слушай…» Ага, теперь мокрая ворона — этот тип, что плел насчет рыбок со статуэткой Богоматери из Ла — Кабесы, насчет самцов, обитающих близ Альмерии и в этом болоте, как его… запутался, Пепико, запутался, поди разбери что где, чтоб его, он вроде профессор, вот бы запрячь его в одну упряжку с картофельной бабой, ярмо надеть и все, что положено, а этот дяденька, который клеится ко вдовушке, когда он в последний раз чистил зубы, вот где пригодилась бы одна похабная загадка из наших краев, вот взбеленилась бы эта шайка — лейка, если бы услышала, да кто он такой, да что это такое, и полезла бы со своей благопристойностью и со своими благородными фамилиями, главное, со своей благопристойностью, еще чего не хватало, так вот, недоумки, разгадка‑то всего — навсего — серьги — вот вам, эх вы, похабники, так вас, а вы что, тетеньки, сережек не носите, вон как ими трясете, а вот для мужиков, для Николаса этого и Тимотео или для самого героя дня, у него задница прямо создана для пинков, ох, с каким удовольствием я бы его угостил здоровой оплеухой, для них тоже нашлась бы загадочна. «Простите, сеньора, от души сожалею…», матушки, заляпал ей вымя майонезом. «Мальчик, тальку живо!» — «Прошу прощения, сеньора!» — «Позвольте! Да- да, конечно, возьмите полотенце, сами возьмите, я собирался только…» эта кушетка двуногая вообразила, что я собираюсь ее лапать, пошла ты знаешь куда, хорошо хоть сменили пластинку, наговорились про драгоценности, рев- матизмы, артриты, свекрово дерьмо, злоключенья негритят, бедняжки, добывают алмазы из недр земли в Южной Африке и не знают истинного бога, а эта супружеская чета, до чего серьезные оба, сидят, словно аршин проглотили, по виду люди с деньгами, да к тому же… вот пара, матушки мои, вот пара, того и гляди, совсем заледенеют, что их, пыльным мешком ударили, что‑то с ними творится, а у героя дня в брюхе бурчит, прямо тебе сельский любительский оркестр, может, грыжа, прямо страх берет, наверное, мне нужно было бы попросить, чтобы и мне надписал книжечку, ему бы наверняка понравилось, да, а вдруг он скажет, сам покупай, вот влип бы, что если взять у одной из этих цыпочек норковый палантин и накинуть на Венеру в вестибюле, в холле то есть, может, раззадорились бы немного, да здравствует всякое похабство, до сих пор все шло прилично, они хоть ничего в карман себе не совали, насколько я мог заметить, уже достижение, а мне так все больше нравится обслуживать иностранцев, чаевых они дают кто сколько, по — разному, но зато не такие шумные, а главное, их больше интересует суть дела, у них прогрессивность прогрессивная, а не пустые слова, и они не смотрят на тебя искоса, когда подходишь ближе, конечно, среди них гоже есть некоторые… но в большинстве народ они бесхитростный и с открытой мошной, эти‑то — жалкие слу жащие, чиновники или преподаватели — я имею в виду иностранцев, приезжающих в одиночку, про них речь, потому что групповые туристы, эти нет, это все хамье, а те, кто приезжает в одиночку, те и денежки оставляют, и фотографируются, бывает, и закрутить любовь можно, поскольку международное сотрудничество и огненная ис- панская кровь, этим летом я разживусь на славу, да здравствуют иностранки всех цветов радуги, а если еще при деньгах и собственной квартире, больше нечего желать, мужик, потому что с этими дамочками надеяться не на что, дерьмо, что за спесь, что за привереды, ты же всего только официант, то есть никто, ничто и звать никак, так и знай, Пепильо, хотя у тебя все на месте и из тебя пикадор вышел бы — первый класс, но для такого деревенщины, как ты, в этой нашей местной среде, так сказать, доморощенной, все запрещено: запрещено курить, запрещено смеяться, запрещено есть, запрещено все и так далее, продолжай в том же духе, несмотря на все их вертикальные профсоюзы[151], вертикальное и у меня есть кое‑что, уж я‑то знаю… «Иду, иду!..» Ну вот, появился опять этот молокосос, вот повезло нам сегодня с метрдотелем, пустоголовый, уже взбеленился, рвет и мечет, а все почему, в штате недобор, работаешь за двоих, а получаешь за одного, да что за одного, за полчеловека, и живи в свое удовольствие, только в свое‑то удовольствие живет хозяин, а нам солоно приходится, да уж, и вправду солоно, Оскар, ту — ру- ру, та — рам — там — там, стань космическим блудилой, чим — пум, этим летом подамся в Торремолинос, или на Канарские острова, или на побережье, сначала разузнаю, где лучше, не будем портить себе жизнь, такой малый, как я, должен продавать себя по дорогой цене, одна внешность чего стоит, и лихость есть, и все, что полагается, не зря моя бабка говорила, поглядеть на эту рожицу в зеркале, ну вот, голубка, тоже непруха, низкозадая позвопила и возвращается, заслонила зеркало, не посмотреться, а возвращается‑то довольная, ишь, глазки блестят, нет, ты не вяжешь крючком, на черта тебе вязать, ладно, ко мне ты сейчас не подъезжай… «Иду, иду, слушаю вас», ни минуты тебе не дают, чтобы подумать, вот тоже…